…Какая жестокая штука — жизнь. И какая примитивная. Или, может, это только у меня так? Вот я потерял двух близких людей — Иванку и Стешу. Временами казалось, что не переживу. А ведь пережил. Получаю письма, пишу ответы.

Когда-то, вслед за Жорой, я говорил всем и каждому, что смерти нет, что люди не должны умирать никогда. А Костя считает, что просто они должны жить долго. Может, он прав. Вот если бы она была здесь…

Почему-то со временем Стеша и Иванка стали сливаться у меня в одно лицо. Стеша-Иванка!.. Это был человек-надежда. Человек-утрата. Я звал его, мучился. Кричал жгучей болью внутри себя. Но только внутри себя и только ночами. А днем — как всегда: цех, работа. А что делать? Жить-то надо.

…Помню, в то воскресенье погода выдалась особенно гиблая. Я проснулся, глянул на часы. Девять. А чего именно — утра или вечера? За окном темно-серые сумерки.

— Эй! — крикнул я.

Никто не отозвался.

— Эй, где ты там?

И вдруг я вспомнил. Стас у художника. Где-то живет он за городом, у черта на куличках, и сегодня с утра Стас должен быть у него. Они вчера уславливались.

Чудной малый — этот художник: крохотный, худой, в очках. Чем-то он мне понравился. Дотошностью, что ли. Долго сидел, расспрашивал, какая именно деревня, какое кладбище: на бугре или в низине. Нет, он не специалист по надгробиям. Но если уж делать…

Детский Стешин портрет на фаянсе он забраковал сразу же. Не надо фаянса. Камень он видел, камень прекрасный. А это ни в какие ворота не лезет.

Но Стасу очень хотелось:

— А что если поставить вот так?

— Да нельзя же. Нельзя!

Всего разговора я не слышал. Готовил на кухне обед. Они то шумели, то замолкали, и слышны были только шаги. Наконец позвали меня.

Художник нашел компромиссное решение. Он предложил разбить портрет, а потом из отдельных кусков сложить его, как складывают мозаику. Но с зазорами — чтобы где-то грубо открывался фаянсовый излом.

— Ну, как?

Я сказал, что хорошо.

Целый вечер мы со Стасом сидели и думали, как лучше разбить фаянс. Остановились на самом простом: положить его на что-нибудь мягкое, мягким же и накрыть, а потом ударить…

— Нет, не ударить, — сказал Стас. — Оно же выгнутое. Раздавить чем-нибудь. Вот опрокинутой табуреткой.

…Придумано было здорово. Когда все это хрустнуло и мы сияли одеяло, там лежало что-то странное, печальное, тихое. Осколки чуть разъехались. Это была и Стеша и не Стеша.

Я вспомнил, как художник расспрашивал Стаса, и мне вдруг четко, до мелочей, представились и деревня, и кладбище, и могила ее. Земля мокрая просела. Дождь льет… На какой-то миг мне показалось, что это я лежу в этом холоде, в грязи. В глине…

Идти было некуда. Да и незачем. Но и дома сидеть я не мог.

Слякоть. Какая непролазная слякоть. Разве что на дачу махнуть? Все-таки дело какое-то. Напишу папе, он будет доволен.

В автобусе я задумался, ушел в какие-то дальние дали. Тепло, уютно, покачивает…

— Вы сходите? — донеслось до меня откуда-то издалека.

…Дождь. Все бегут, и я бегу. Так… Первым делом надо будет открыть ставни. Войду — сразу поставлю чай. А может, и печку растоплю. Скорей бы, что ли, приехал этот папин приятель. Две недвижимости для одной семьи Муромцевых многовато…