— Топай, топай живей! — послышался голос старика.

Я глянул в дверь. Дождь уже кончился.

Показалась девчонка лет двенадцати, а может пятнадцати, — теперь их не разберешь. Высокая, длинноногая. Одной рукой она прижимала дымящуюся кастрюлю, а в другой несла сумку, где тоже было что-то горячее.

— Обедать с нами, — сказал старик. — Тебя как зовут?

— Спасибо. Родион. Родион Муромцев.

— А мы вот с внучкой — Саяпины. Слыхал такую фамилию?

Я кивнул. Саяпиных в Благовещенске много.

— Вот там — руки мыть, — сказал старик, пряча в тумбочку готовые валенки.

В углу сарая висел умывальник. Все было чисто, аккуратно. Красное мыло в синей мыльнице, свежее вафельное полотенце…

Длинноногая девчонка была мне, в общем, симпатична. А я ей чем-то не понравился. На глаженой белой тряпке она расставляла посуду, вынутую из шкафа, и все время злобно зыркала на меня. Что-то я не так делаю? Может, набрызгал на пол? Нет вроде.

— Меня зовут Родька, — сказал я. — А тебя как?

— Очень надо! — буркнула она. — Ходят тут всякие… Это мое, понятно? Я тут положила!

Одним прыжком она вдруг подлетела к ящику, вытряхнула из него все на пол, схватила какую-то большую амбарную книгу и быстро пошла прочь.

— Эй!

— Ты куда!

Мы со стариком кинулись к двери. Девчонка бежала к воротам. Я побежал за ней. Мчалась она как угорелая, не догоню… А надо бы: амбарную книгу я узнал сразу.

— Стой! Хуже будет!

Но девчонка и не думала останавливаться. Мы бежали по кругу, — вот и опять Милицейский переулок. У ворот стоял какой-то парень в джинсах.

— Давай, Лизка, давай! — крикнул он. — На олимпиаду поедешь.

Лизка еще прибавила ходу. А я остановился. Пробежав немного, она остановилась тоже. Наугад, как мне показалось, выдрала несколько страниц из книги и швырнула ее в мою сторону:

— На, подавись!

Все правильно. Это был мой старый дневник. Это же надо!

Весь я взмок, хоть выжимай, грудь ходила ходуном. Парень в джинсах что-то кричал, смеялся. Но мне было не до него: надо посмотреть, что именно она выдрала. Чепуха. Последние страницы. Насколько я помню, там уже была чистая бумага.

Дневники бывают разные. Мой возник сам по себе, из простых хозяйственных записей: «Куплено: масло топленое — 0,8 кг, папоротник маринованный — 1,5 кг. Дров нет, уголь не горит. Сходить к…».

Потом, где-то уже ближе к середине, появляются записи смешанного характера: «Интересно, где это я могу купить малосольную кету? Неужели папа не знает, что она давно уже?.. Долго говорил с Васькой о чувстве юмора. Пришли к выводу, что у меня навалом, а у него нет совсем. Но это еще не значит, что он…»

А с появлением в моей жизни Лигии папоротник и кета ушли совершенно. «Она нахальная. Я все время а дураках. Но почему мне не плохо от этого? Ну, пошла она с кем-то… Хочется все ей прощать. А может, это кретинизм? Не упоминая Лигию, навести папу на разговор о такого рода взаимоотношениях…»

Лигия, Лигия. И еще раз она.

Обедать к старику я уже, конечно, не пошел. Листая на ходу пересохшие, ломкие страницы, с многими остановками я добрел до Амура, сел на пустых трибунах. Интересно, зачем они? Для водных праздников? Начиная от парапета высокой набережной, до самой почти воды, уступами, как на стадионе, шли разноцветные деревянные скамейки.