Пранька часто-часто закивала головой. Было очевидно, что она изо всех сил старается понять, куда клонит Иверзнев. Но в её круглых голубых глазах по-прежнему стоял бессмысленный ужас. Михаилу снова пришлось прикрикнуть:

– Пранька, приди в себя! Никакой паники, никаких глупостей! Что вы сказали солдатам у ворот?

– Что… что… что едем в Распутовку, в лавку за…

– Чудно. Если тебя будут спрашивать – говори, что барыне по пути в Распутовку стало плохо, вы вернулись, барыня легла… а ночью разбудила тебя – и ты сразу же побежала за мной. У Лидии Орестовны было сильное женское кровотечение, которое привело к смерти. Так бывает. Тебе всё понятно? Ни о каком младенце, ни о какой Парушихе даже речи быть не должно! Ты поняла, запомнила?

– О, конечно, разумеется, пан доктор! Я всё-всё поняла! – до Праньки, наконец, дошло, что доктор предлагает ей прекрасный выход из страшной ситуации. – Я всё сделаю, как вы сказали! Честь пани будет спасена! Никто не догадается!

– В таком случае, я иду будить отца Игнатия и… господина Лазарева. И не вздумай при них удариться в покаяние! Мужу Лидии Орестовны тоже ни к чему знать о всей этой… обо всём этом.

– Ой… Пане… Панчику… Бардзо дзенькую, цо не топите меня! – Пранька бросилась на колени, поймала руку Иверзнева, неловко принялась её целовать. – Я клянусь, цо до конца моих дни…

– Очень хорошо, – вырвав руку, перебил её Михаил. – Помни, что в твоих интересах… Чтобы ни одна живая душа!.. Да хватит, перестань пищать! Поди умойся, приведи себя в порядок! Я ухожу. Вернусь с отцом Игнатием и засвидетельствую смерть.

И, подавляя желание броситься вон опрометью, он повернулся и вышел из комнаты. В горле стоял кислый ком тошноты.

День похорон Лидии Орестовны Лазаревой был солнечным и морозным. Метель улеглась, сугробы сверкали на солнце россыпями искр. Чистое небо словно раздалось вширь над убогими крышами завода. На кладбище собралось всё заводское общество: от обер-полицмейстера до обширного семейства священника. Мужчины стояли с приличествующими случаю суровыми физиономиями. Дамы плакали навзрыд.

– Как ужасно, как нелепо… – заливалась слезами толстая полицмейстерша. – Такая молодая, прекрасная! Мы все так рады были её обществу! С появлением Лидии Орестовны в нашу медвежью яму проникла истинная, блестящая жизнь!.. И вот!.. Несправедливо, страшно, обидно! Кто бы мог подумать, что она подвержена… Впрочем, она ведь была глубоко несчастна, а такие вещи усиливают… Муж совсем её не ценил, нещадно мучил, поставил в невыносимое положение! Изверг бездушный, других слов просто нет! Бедняжка с таким достоинством несла свой крест… и вот!.. Не вынесла!

«Бездушный изверг» стоял у гроба с возмутительно спокойным видом. Молча выслушивал слова соболезнования, коротко, вежливо отвечал на них. Старательно повторял вслед за отцом Игнатием слова молитвы в нужных местах. В светлых глазах его не было никакого выражения.

На поминках казначейша Аделаида Григорьевна вынесла окончательный вердикт:

– Он, мерзавец, ничуть и не страдает! Будто не сам виноват в её несчастье! Будто не довёл её до болезни! Ах, все мужчины одинаковы… Вот увидите, мesdames, он кое-как выдержит сорок дней – и открыто возьмёт в дом эту свою подлянку! Ещё и женится на ней! И хоть бы слёзку по законной супруге уронил! Разумеется, они плохо жили, он совершенно не ценил… но ведь люди же смотрят! Есть же приличия! Горничная её, эта Пранька безмозглая, – и та убивалась больше! Прорыдала все похороны! А этот!.. Вар-р-рвар-р…