– Три, пане…

– Ты ведь не хочешь снова под суд? Сама понимаешь, такие вещи трактуются как соучастие в убийстве и…

Договорить Иверзнев не успел: горничная снова повалилась на колени.

– Пане, клянусь, я неповинна ни в чём! Пани сама просила… Она была в безвыходном состоянии! Вы же понимаете, как это было ужасно, что супруг не желал с ней жить… и все-все об этом знали… И вдруг – этот младенец, который никак не мог случиться!

– Так всё же – беременность?..

– Да, пане! Так некстати, ой, так не нужно никому… И здесь, в этой глуши, где ну просто никак… никак нельзя прилично освободиться! Мы пробовали всё возможное! И горячие ванны, и сундуки по дому пани двигала… Ничего! А ведь шёл уже четвёртый месяц!

– Безумие… – сквозь зубы процедил Иверзнев, – Безумие! На таком сроке… Пранька, уж ты-то должна была понимать!

– Пан, клянусь, я отговаривала пани! Я говорила, что коли так, лучше уж оставить! Уехать, хоть на время! Ведь такое случается, и дамы могут скрыть, есть же способы… Но пани Лидя ничего не хотела слушать! «Все меня оставили, Вольдемар, пся крев, нашёл время скончаться, Базиль – просто скотина, он будет только счастлив… Я не дам ему этого счастья, довольно он меня унижал…» – заметив, наконец, выражение лица Михаила, Пранька осеклась. Шёпотом сказала:

– Со дня на день уже всё могло стать заметным.

– И тогда ты нашла какую-то бабку?

– О, пан напрасно обвиняет меня! – Пранька истово прижала руки к груди. – Эту старуху, Парушиху, все знают! К ней бегают бабы со всех поселений! Мне клялись, что у неё не случается тяжких случаев, но…

– Но и на старуху бывает проруха. Да ещё на таком сроке. Как она только решилась?

– Ой! Пане доктор! Парушиха и сама так перепугалась! Быстрей-быстрей спровадила нас, велела её не называть… Пан, свят-Езус, что же мне теперь делать?!. – Пранька снова залилась слезами. – Меня будут судить, а за что?! Бог свидетель, я просто хотела помочь! Пани была в отчаянии, она могла что-то сделать с собой, могла отравиться… Свента боже, мне было страшно оставаться с ней в одной комнате! Когда она ночь напролёт ходила, ходила – и бранилась страшными словами! И проклинала всех: мужа, Владимира Ксаверьевича, пана Стрежинского…Иверзнев молча принялся ходить по комнате. За окном всё так же валил снег. В плохо прикрытую дверь тянуло холодом из сеней. Пламя огарка дрожало, грозя угаснуть, и по стенам метались тени. На мокрой от крови простыни лежало неподвижное тело женщины, и Михаил, видевший на войне и на каторге сотни трупов, почему-то испытывал нестерпимый ужас при виде этого застывшего, словно в изумлении, лица и полуоткрытых, остановившихся глаз. Ему пришлось сделать над собой чудовищное усилие, чтобы снова подойти к кровати, движением ладони закрыть Лазаревой глаза и перевернуть её на спину.

– Вот так… Пранька, хватит закатываться, подойди сюда. У меня очень мало времени.

Иверзнев даже не повысил голоса, но горничная мновенно умолкла и сглотнула слёзы.

– Я сделаю всё, что велит пан…

– Разумеется, сделаешь. Во-первых, никто и никогда не должен узнать, где была Лидия Орестовна. Ведь, кроме тебя и этой… Парушихи никто ничего не знает? Не так ли?