– Я ничего этого не знала, – сказала я.

Оглушительно, словно лесопилка работала во дворе, стрекотали цикады. Мачеха говорила, не отрываясь от шитья, не поднимая взгляда от пялец, на которых чеканила символы, вышивала белые лабиринты. Она продолжала:

– В тот вечер мы все сели за стол (все, кроме него, потому что с того вечера, когда последний раз пришел из парикмахерской, он перестал ужинать), Меме стала подавать. Она была вне себя. «Что с тобой, Меме?» – спросила я. «Ничего, сеньора, а почему вы спрашиваете?» Но все видели, что ей нехорошо, она покачнулась возле лампы, и вообще лица на ней не было. «Господи, Меме, ты же нездорова!» – сказала я. В столовой она еще кое-как держалась, а когда пошла на кухню, твой отец, наблюдавший за ней все время, сказал: «Если чувствуете себя нехорошо, прилягте». Она ничего не ответила. Она продолжала идти с подносом, спиной к нам, затем мы услышали грохот бьющейся посуды. Меме стояла в коридоре, вцепившись в стенку пальцами с побелевшими ногтями. Тогда твой отец пошел за ним в его комнату, чтобы он осмотрел Меме.

– За восемь лет, которые он провел в нашем доме, – рассказывала мачеха, – мы никогда ни о чем серьезном его не просили. Мы, женщины, отвели Меме в ее комнату, растерли спиртом и стали ждать отца. Но он не пришел, Исабель. Он не пришел осмотреть Меме, несмотря на то что человек, который в течение восьми лет давал ему еду, крышу над головой, чистое белье, лично просил его об этом. Каждый раз, когда я об этом вспоминаю, думаю, что его приезд был карой Господней. Что вся эта трава, которую мы давали ему на протяжении восьми лет, вся забота и все усердие были испытанием Божиим, дабы преподать нам урок настороженности и недоверия к миру. Такое было ощущение, что мы взяли и выкинули свиньям восемь лет гостеприимства, стряпни, стирки. Меме умирала (по крайней мере мы так считали), а он по-прежнему сидел взаперти в своем логове, не желая проявить хоть немного порядочности, благодарности к своим покровителям, не говоря уж о милосердии.

– Твой отец вернулся только в полночь, – рассказывала она. – И небрежно бросил: «Растирайте ее спиртом, слабительного не давайте». У меня было чувство, будто он меня ударил по лицу. Меме уже пришла в себя от наших растираний. В ярости я воскликнула: «Да, спирт, вот именно! Мы уже растерли ее, ей стало лучше. Но чтобы дать такой совет, не нужно было восемь лет жить за чужой счет». И твой отец, еще снисходительно, еще с примирительным своим неразумием ответил: «Тут нет ничего серьезного. Однажды ты это поймешь». Как будто доктор был ясновидящим.

Судя по горячности, пылу, с которым мачеха рассказывала, чувствовалось, что она будто заново переживает события той давней ночи, когда доктор отказался помочь Меме. От ослепительного сентябрьского света, затопляющего треска цикад, тяжелого дыхания мужчин, снимавших дверь с петель в соседнем доме, розмарин, казалось, весь налился жаром и замер.

– А в следующее воскресенье Меме явилась в церковь, разряженная, как важная сеньора, – говорила она. – Помню, что у нее был зонтик переливающихся цветов. Меме, Меме… Это тоже была кара Божия. В том, что мы забрали ее у родителей, моривших ее голодом, приняли ее, дали крышу над головой, еду, имя, – в этом тоже проявилась рука Провидения… Когда на другой день я увидела в дверях ее, ожидающую, пока один из индейцев снесет ее чемодан, я и сама не знала, куда она направляется. Изменившаяся, серьезная (вижу ее как сейчас), она стояла рядом с чемоданом и разговаривала с твоим отцом. Они все устроили, не посоветовавшись со мной, Чабела, как будто я была чертиком, намалеванным на стене. Прежде чем я стала расспрашивать, что происходит, почему в моем доме без моего ведома творятся какие-то странные дела, твой отец сказал мне: «Не нужно ни о чем расспрашивать Меме. Она уходит, но, может быть, через некоторое время вернется». Я поинтересовалась, куда же она уходит, но он мне не ответил. Он ушел, шаркая подошвами, будто я ему не жена, а нечто, намалеванное на стене.