Уходя после отпевания, он поставил пустую чашку передо мной и сказал:

– Я прочел вашу судьбу на кофейной гуще.

Я шла к двери вместе с другими девушками и слышала его голос, глубокий, вкрадчивый и убедительный:

– Сосчитайте семь звезд и увидите во сне меня.

В гробике у двери лежал младенец Палокемадо, с лицом, покрытым рисовой мукой, с розой во рту и глазами, открытыми с помощью палочек. Февраль обвевал нас дыханием его смерти, в комнате плавал тяжелый запах жасмина и фиалок, сникших от жары. И в молчании смерти прозвучал его настойчивый и необыкновенный голос:

– Только запомните хорошенько. Не больше семи звезд.

В июле он был у нас дома. Ему нравилось стоять, прислонившись к перилам с цветочными горшками. Он говорил:

– Вспомните, ведь я никогда не смотрел вам в глаза. А это верный признак того, что мужчина боится влюбиться.

И правда, я не помнила его глаз. Я была не способна сказать в июле, какого цвета радужницы глаз мужчины, с которым собиралась под венец в декабре. Тем не менее шестью месяцами раньше был февраль, с его глубокой полуденной тишиной, пара сороконожек, самец и самка, спали, свернувшись клубком, на полу в ванной; по вторникам приходила нищенка просить веточку мелиссы, и он, франтоватый, усмехающийся, в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, говорил:

– Я заставлю вас думать обо мне непрестанно. Я повесил вашу фотографию за дверью и проткнул булавками глаза.

Хеновева Гарсиа умирала со смеху:

– Этим глупостям люди учатся у индейцев-гуахиро.

В конце марта он остановился в нашем доме. Он проводил долгие часы в кабинете с моим отцом, убеждая его в важности чего-то такого, что я так и не поняла. Теперь прошло уже одиннадцать лет с моего замужества, девять с того момента, как он попрощался со мной из окошка поезда, наказав как следует заботиться о ребенке, пока он не вернется. Девять лет прошли без единой вести о нем, и мой отец, который помогал ему готовить это бессрочное путешествие, перестал говорить о его возвращении. Но и в те два года, пока длился наш брак, он не стал для меня конкретнее и ощутимее, чем на отпевании младенца Палокемадо или в то мартовское воскресенье, когда я увидела его во второй раз, возвращаясь с Вевой Гарсиа из церкви. Он стоял у дверей гостиницы, руки в карманах пиджака на четырех пуговицах. Он сказал:

– Теперь вы будете думать обо мне всю жизнь, потому что из фотографии выпали булавки.

Он произнес это таким сдержанным и напряженным тоном, что похоже было на правду. Но и эта правда казалась какой-то чуждой и странной. Хеновева настаивала:

– Это все пакости индейцев-гуахиро.

Три месяца спустя она сбежала с директором кукольного театра, но тогда, в то воскресенье, была еще благонравна и серьезна. Мартин сказал:

– Мне будет светлее на душе, если я буду знать, что кто-то в Макондо меня вспоминает.

И Хеновева Гарсиа, глядя на него с исказившей лицо брезгливо-злобной гримасой, сказала:

– Черта лысого! Да в гробу бы его видать в этом пиджаке на четырех пуговицах.

Несмотря на его старания скрыть апатию, выглядеть компанейским и дружелюбным, в селении его считали типом чужим и странным. Он жил среди людей Макондо, но был отделен от них воспоминаниями о прошлом, и все его попытки исправить положение были обречены. На него глядели с любопытством, как на сумеречное животное, которое долгое время жило в тени и, явившись, ведет себя так, что поведение его нельзя не счесть нарочитым и поэтому подозрительным.