В ту пору у Меме вошло в привычку подавать ему завтрак из бананов и апельсинов. Поглощая фрукты, он швырял кожуру в угол, откуда индианка во время субботней уборки их выгребала. Но, судя по его поведению, ему было бы наплевать и на то, если бы комната превратилась в хлев.

Теперь он вообще ничего не делал. Просто лежал в гамаке, покачиваясь, часами. Через полуоткрытую дверь в полумраке комнаты смутно виднелся его силуэт, и осунувшееся невыразительное лицо, всклокоченные волосы, все реже оживающие желтые глаза – все выдавало в нем человека, сломленного обстоятельствами.

В первые годы проживания его в нашем доме Аделаида внешне выказывала равнодушие к тому, что я поселил его у нас – то ли согласилась, то ли просто терпела. Но когда он перестал практиковать и выходил из комнаты лишь на обед со своей уже неизменной апатично-скорбной миной на лице, терпению жены пришел конец. Она сказала мне:

– Впредь содержать его у нас просто безбожно. Это все равно что приютить беса.

Но я, всегда симпатизировавший ему – из смешанного чувства сострадания, восхищения и просто жалости (как бы я ни желал пред ставить это иначе, но в моем чувстве все-таки преобладала жалость), с ней не соглашался:

– Надо быть к нему снисходительным. Он одинок в этом мире и нуждается хоть в ком-то.

Вскоре была открыта железная дорога. Макондо становилось процветающим селением – новые лица, кинотеатр, множество увеселительных заведений. Работа находилась для всех, но только не для него. Он безвылазно сидел у себя в комнате, чураясь людей, но однажды вдруг появился в столовой за завтраком и искренне, даже с энтузиазмом заговорил о блестящих перспективах Макондо. От него в то утро я и услышал впервые это выражение. Он сказал:

– Все это пройдет, когда мы привыкнем к палой листве.

В последующие месяцы мы стали замечать, что он часто выходит на улицу на закате. Он допоздна засиживался в парикмахерской и стал завсегдатаем дружеских посиделок у двери возле переносного трюмо и табурета, которые хозяин вытаскивал на улицу, чтобы клиенты могли насладиться вечерней прохладой.

Медики компании, конечно, не вступали в какой-либо заговор с целью лишить его средств к существованию. Просто в 1907 году, когда в Макондо вовсе не осталось пациента, вспоминавшего о нем, да и сам он уже оставил надежду дождаться пациентов, некий доктор с банановых плантаций порекомендовал алькальду затребовать у всех специалистов селения документы, подтверждающие их квалификацию. И когда однажды – это было в понедельник – на четырех углах площади появилось извещение, на свой счет он его не принял. Это я ему сказал о необходимости соблюсти формальность. Но он ограничился спокойным равнодушным ответом:

– Ко мне это не относится, полковник. Я давно со всем этим покончил.

Я так и не смог узнать, имел ли он на самом деле какие-нибудь подтверждающие документы. Как и не узнал, был ли он на самом деле французом, как предполагалось, и вспоминал ли о своей семье, о которой ни разу не обмолвился. Несколько недель спустя алькальд со своим секретарем явились ко мне в дом, дабы потребовать у него лицензию на право медицинской деятельности, но он заперся и наотрез отказался выходить из своей комнаты. И лишь в тот день – после того как пять лет мы прожили с ним под одной крышей, ели за одним столом – я вдруг осознал, что никто из нас не знает даже его имени.