— Не вижу причин для расстройства, — холодно сказал Румянцев. — Одним подлецом меньше, только и всего.

— Не смей! — неожиданно громко закричала на него сестра с воспаленными от слез глазами. — Не смей, — повторила она, но уже тихо. — Он был очень, очень благородный человек. Он был не такой, как все.

Румянцев оторопело посмотрел ей в лицо, и ему вдруг вспомнился случайно подслушанный разговор в театре. И он подумал сейчас, что офицер рассказывал тогда правду.

— Скажи, — решительно заговорил он, стараясь удержать сестру во власти своего взгляда, — это правда, что государыня застала тебя в объятиях ее любовника?

— Какого любовника? — Глаза сестры расширились, слез в них как не бывало.

— Сама знаешь.

Спасаясь от его взгляда, графиня отвернулась к окну, некоторое время молча смотрела на погружающийся в сумерки город, затем приняла прежнее положение. На лице обозначилось выражение вызова.

— А если и правда, что из того? Бог дал мне сердце, а сердцу нельзя запретить любить.

— У тебя есть муж.

— А разве ты был бобылем, когда добивался любви Строгановой?

Боже, что она сказала?! Как посмела?! Как посмела сравнить бесстыдную распущенность с тем, что было между ним и прекрасной графиней? Он был оскорблен. Оскорблен до того, что не мог даже прикрикнуть на нее. Он круто повернулся и быстро зашагал к выходу. Сестра что-то кричала ему вслед, он более ее не слушал.

Карета стояла на месте. Денщик, разговаривавший с кучером, кинулся открывать дверцу.

— Пожалуйте, ваше сиятельство.

Румянцев неловко, ударившись боком о что-то твердое, влез в карету и откинулся на спинку сиденья.

— Куда прикажете?

Ответа не последовало. Выждав некоторое время, денщик повторил вопрос. Наконец Румянцев очнулся от его голоса и назвал адрес жены.

До дома жены езды не более четверти часа. Мысли о ней не покидали его всю дорогу. Боже, как глупо, что он жил с женой раздельно — она в одном, а он в другом доме! Они жили так, словно не были супругами. Он навещал ее реже, чем сестру… И все из-за дурацкой своей обиды. Не мог простить ей худых слов о поведении Прасковьи Александровны. А ведь она, супруга, в сущности, была права. Она раньше заметила то, что он понял только сейчас. Он был несправедлив к ней. Все эти годы она оставалась ему верной женой, а детям любящей матерью. Он должен сегодня же сказать ей об этом, должен попросить у нее прощения.

Графиня Екатерина Михайловна читала какую-то книгу, когда он, обуреваемый мыслями о раскаянии, вошел к ней в светлицу.

— Случилось ли что, батюшка мой? — сняв очки и положив книгу на стол, поднялась она. — На тебе лица нет…

Он порывисто поцеловал ей руку, как не целовал уже давно.

— Что случилось? — повторила она вопрос.

— Ничего не случилось. Я приехал сказать, что я не могу… мы не можем больше оставаться в этом болоте сладострастия и разврата. Завтра же уедем в Киев, будем жить в своем имении.

— В Киев? А государыня?

— Мое общество при дворе давно угнетает государыню, и она будет рада, если уеду наконец на место своей службы. Я должен быть там, — добавил он с твердостью человека, принявшего окончательное и бесповоротное решение.