— Эмма, по крайней мере, уже не надеется, что вы примете сан?

— Да нет! — Он помялся. — Быть стариком невесело, и невесело жить со стариком. Когда меня там не будет, жизнь в доме станет для сестры тяжелее.

Да, я понимала позицию Эммы, причем куда лучше, чем месье Блонделя. Я задумалась, не из-за нее ли на самом деле Паскаль так старается скрыть свою любовь.

— Но ведь им придется смириться с тем, что однажды вы от них уйдете!

— Я прошу Андре потерпеть всего два года, — гнул свою линию Паскаль. — Через два года отца уже не удивит, что я думаю о женитьбе, и Эмма успеет как-то освоиться с этой мыслью. Сейчас это глубоко ранило бы их.

— Андре глубоко ранит этот отъезд. Если кто-то должен страдать, то почему она?

— У нас с Андре впереди вся жизнь, и мы твердо знаем, что со временем будем счастливы. — Паскаль нервно повысил голос. — Мы можем ненадолго пожертвовать собой ради тех, у кого нет ничего!

— Она будет страдать сильнее, чем вы. — Я посмотрела на него почти враждебно. — Да, она молодая, и это значит, что у нее в жилах течет горячая кровь, ей хочется жить…

Паскаль кивнул:

— И это еще одна причина, по которой нам, безусловно, лучше на время разлучиться.

Я оторопела:

— Не понимаю.

— Сильви, вы в каком-то отношении моложе своего возраста, — произнес он тем же тоном, каким когда-то говорил со мной на исповеди аббат Доминик. — И еще у вас нет веры. Поэтому кое-какие вещи от вас ускользают.

— Например?

— Близость жениха и невесты верующим не так-то легко дается. Андре — настоящая женщина, женщина чувственная. Даже если мы устоим перед искушениями, они все равно будут постоянно присутствовать. Такого рода одержимость сама по себе уже грех.

Я залилась краской. Я не предвидела таких аргументов, мне неприятно было об этом думать.

— Если Андре готова пойти на риск, то не вам за нее решать, — рассердилась я.

— Нет, мой долг защитить ее от нее же самой. Андре так щедра, что способна погубить себя ради любви.

— Бедная Андре! Все хотят обеспечить ей вечное спасение. А ей так хочется немножко побыть счастливой на этой земле!

— У Андре обостренное чувство греха, сильнее, чем у меня, — продолжал Паскаль. — Из-за невинной детской истории она до сих пор терзается раскаянием. Если наши отношения перестанут быть абсолютно чистыми, она себе этого не простит.

Я поняла, что проигрываю. Досада подхлестнула меня:

— Паскаль, послушайте. Я только что месяц провела с Андре. Она на пределе. Физически она слегка оправилась, но сейчас снова потеряет сон и аппетит и в конце концов сляжет. Она на пределе психологически. Вы представляете себе, в каком надо быть состоянии, чтобы рубануть себя топором?

В немногих словах, на одном дыхании, я обрисовала ему жизнь Андре в последние пять лет. Мучительная разлука с Бернаром, разочарование, постигшее ее, когда она узнала правду о том мире, в котором живет, непрерывная борьба с матерью за право поступать по-своему; все ее победы были отравлены угрызениями совести, и в малейшем собственном желании ей виделся грех. По мере того как я рассказывала, мне приоткрывались бездны, которые Андре от меня утаивала, я лишь смутно догадывалась о них по каким-то отдельным ее фразам. Мне стало страшно, и, казалось, Паскаль тоже должен был ужаснуться.