– А и пусть! – вдруг поднял голос Ивашка. – Что мне проку от такой жизни?! Я как в Средние века попал! Это моё конституционное право пить! То нельзя, это нельзя! Как на зоне!

Яробор увидел, как приложила к лицу ладони Настька, слегка покачивая головой. Баба-то вытянуть дурня хотела из смертельных объятий зелья пагубного. Яробор тоже хотел. А тот упирался изо всех сил.

Хозяин терема не стал насылать проклятие, травить зверями и молниями разить. Длань его сама сложилась в кулак и ударила в лицо сухопарого электрика.

Смачно хрустнула кость.

Ахнула Настька, вскрикнули одновременно Лугоша и юродивый Женя, а Иван рухнул как подкошенный на траву, да так и остался лежать недвижный.

– Убил, – прошептала женщина в опустившейся тишине, а потом на негнущихся ногах подошла к мужу и запричитала: – Убил, убил, тварь, убил.

– Жив он – пробурчал Яробор, чуя как отхлынул гнев, – да только в самом деле плох. Череп я ему проломил в порыве гнева. Кулак у меня завсегда тяжёлый был. Ежели не помочь, то преставится в скором времени.

Все смотрели на хозяина терема с осуждением и нескрываемой нелюбовью.

«Да и пусть, – думал Яробор. – Мало ли этих людишек, другого себе найду, а этого в болоте утоплю. Никто и концов не найдёт. Демонице, конечно, того и надобно. А я, дурень, сам подставил свою голову под удар. Ангел доложит обо мне своему начальству. Спустят на меня пса цепного. А и пусть. Жил один, и дальше проживу».

Яробор постоял немного, хмурый, а потом повернулся к Лугоше, чтоб домой позвать её, но не успел рот открыть, как заговорила девица:

– Меня тоже убьёшь?

Яробор замер. Серые бездонные глаза Лугоши заблестели слезами, и она сделала шаг назад от своего дядьки, как от дикого зверя. Раньше убивал пришлых и ничего, а тут… тут своего убил.

– Он сам виноват! – вырвалось у лесного бога. Глупо пред ней оправдываться, да слова сами потекли. – Я как лучше хотел! Нашёл, спросить надо было!

– Он не просился к тебе в услуженье, – тихо произнесла Лугоша. – Ты силой его взял. Ко мне стража тайная приходила, покуда тебя не было, обо всех вопрошала. А я им про Антона не сказала, и про Ивана с Настасьей не сказала, и про Андрея. Сказала, что не моё сие дело, я лишь дурочка деревенская. Я думала, ты изменисься, а ты как был чёрной тварью, так и остался. Ты с демоницей одного поля ягода. Ты с ней ссору затеял, ты и виноват во всем.

– А и что?! Не лекарь я! Сделанного не воротишь! – снова вырвалось у Яробора. Он шагнул к ручейнице, а та вновь отступила. – Не в моих силах людей лечить. Не умею. Я только зверей могу менять.

– Люди могут, – прошептала Лугоша.

– Не пойду к людям на поклон! Хоть сам сдохну, а к людям на поклон не пойду!

– Сама пойду, – ответила Лугоша, – и не вернусь более. В город подамся.

– Без ручья своего?!

– А что мне руцей? Другой найду.

Яробор смолк и опустил взор. Внутри тяжким камнем упало горе. Зверем снова стать? Может, и к лучшему это? Будут охотиться, повесят, в конце концов шкуру на стену. А если нет? А и того хуже, опять один во многие тысячи лет. Без Лугоши, без ее слов ласковых, да очей серых, что добром и светом сияют получше, чем у иного ангела.