Яробор поднял со ступени соломинку и сунул в рот, став неспешно жевать, аки сытый лось. Сухая соломина была совершенно безвкусной. Она лишь отвлекала мысли.

Рядом слышался беспрерывный плач, переходящий то во всхлипывание взахлёб, то в надсадный вой. Яробор повёл глазами. Плач раздавался из-за угла терема. Поморщившись, он встал с пахнущих сосновой смолой свежеструганных ступеней и направился к этому плачу.

За углом обнаружился тот ряженый, как девка, пацанёнок. Лесной бог много чего повидал за свои тысячелетия, и юродивых всяких разных, и людей, что едят друг друга, и женщин, убивающих своих чад, и даже мужеложцев видел, но вот чтоб они не таились и рядились в женские тряпки – такое первый раз.

Это несуразное чудо ревело в три ручья, сидя на небольшой поленнице, особливо сложенной для Настьки, чтоб бегать недалече было.

Яробор смотрел, а внутри росла тоска. Не бросать же этого юродивого под открытым небом на ночь глядя. Он зла никому не сделал.

– Ты чей будешь? – Поправив шкуру на плечах, спросил лесной бог.

– Я? – всхлипывая, спросил ряженый.

Он провёл по красным глазам ладонью, утирая горючие слёзы.

– Ты кого здесь зришь окромя меня? А кто я, я и так ведаю. Ты-то кто?

– Женя.

– Что припёрся сюда, Женя? – выбросив соломинку, спросил Яробор.

Создание снова подняло глаза, несколько раз тяжело вздохнуло, а потом разразилось воем по-новому.

– Я не по-о-омню-ю-ю, – донеслось сквозь плач.

– Как это, не помню? – поднял Яробор брови. – Не бывает такого. Ты к моему дому пришёл, а уже и не помнишь, зачем?

– Не помню-ю-ю. Ничего не помню.

Хозяин обернулся. На вой вышли все домочадцы. Настька качала головой, хмурый Антон презрительно глядел на ряженого, Лугоша, насупившись, таращилась на парня, как на несуразную невидаль. Наивная она ещё, не ведает, что и так бывает. Даже анчутки вылезли из-под печи и высунули мордочки из-за сруба.

От стоящего чуть поодаль электрика опять несло хмельным. Яробор уже и со стрелецким головой говорил, и торговцам запрещал, да все равно тот пьян. Не до него было всё время, и дознание на потом откладывалось. Одни несуразицы со всех сторон валятся. Забулдыге зелено вино само в руки попадает, нерадивого стражника чуть опричники не казнили, а дьяка опять до смерти ряженые отроки доводят. Словно козни кто строит.

Яробор замер.

«А ведь и взаправду, – думал он, – дело-то нечисто, уж чует моё сердце. И как я сразу-то не сообразил? И даже разумею, кто жизнь портит. Княжна преисподней. Не получилось пса натравить, хочет из-под меня опору выбить. Сейчас жрецов лишит, потом ещё какую кознь устроит. Эта же не успокоится, пока жизнь не испоганит. Не ровен час, обвинит меня в разврате этих людишек, что один кат-палач лютый, убивающий и пытающий по моей указке, другой спился, а третий не вынес тяжести моего самодурства и наложил руки на себя. А ведь это наоборот я их из пучин зла вытаскиваю. А скажет стервозина, опорочит моё имя. Но я её перехитрю».

Яробор легонько стукнул кулаком о ладонь, а потом перевёл взгляд на электрика, прищурившись и зло ухмыльнувшись.

– Поди-ка сюды́, – поманил он пальцем.