Я строго и удивлённо посмотрел на Челышеву, но она даже не отвела взгляд, а только поправила волосы и пообещала окончательно «уделать» Бабкина на перемене.

– Отставить! – приказал я. – Записывайте новую тему.

– Ну и что они говорят? – привязалась ко мне Гиря, когда после урока я вошёл в учительскую.

– Ничего… Я не стал из-за этого урок срывать.

– И очень даже напрасно, Андрей Михайлович, – многозначительно поиграл мускулатурой под красным адидасовским костюмом Чугунков. – Раскалывать нужно, пока горяченькие. Это называется – «экстренным потрошением».

– Фу, какой кровожадный! – передёрнула плечами Елена Павловна.

– Тогда ждите, когда вас начнут потрошить. В одной спецшколе два года назад учителя ядром в голову толкнули. Тоже потом говорили – нечаянно! – настаивал Чугунков.

– А что все-таки произошло? – спросил, входя в учительскую, Борис Евсеевич. – Терроризм в советской школе?

И тут все, находившиеся в комнате, одновременно стали излагать каждый свою версию. Картина складывалась такая. У Кирибеева и любвеобильной Челышевой неожиданно наладились отношения, и они целый урок «внаглую», как сказала Гиря, перебрасывались записочками. Наконец взвинченный Лебедев не выдержал и попытался очередное нежное послание у Кирибеева отнять. Некоторое время они, не разбирая выражений, препирались, а потом Максим Эдуардович схватил ученика за руку, где таилась записка, и даже попытался заломить за спину. Кирибеев, закалённый в уличных потасовках, попробовал резким движением освободиться и – случайно ли, нарочно ли – засветил учителю в нос. Лебедев, закрыв окровавленное лицо руками, убежал из класса, следом за ним неторопливо покинул место преступления Кирибеев. Остальное мне было известно.

– Все-таки размазня этот ваш Максим Эдуардович, – возмущался Чугунков. – Разве можно руку заламывать, если не умеешь! И вообще соображать надо: Бабкину за длинный язык леща втянешь – он хихикает, а Кирибеева я никогда не трону, наоборот, он у меня за старшего!

– Виталий Сергеевич! – насмешливо заметила Казаковцева. – Вы же спортсмен!

– Против лома, Елена Павловна, нет приёма! – твёрдо и серьёзно объяснил Чугунков. – Взрослых мужиков приводите, я вам троих за минуту положу, в корсетах ходить будут! А сопляки, как волчата, – не отобьёшься.

– Что точно – то правильно! – подтвердила Евдокия Матвеевна с той безысходностью, какая охватывает советского зрителя после фильмов о преступлениях итальянской мафии.

– Когда я училась в школе, – Алла от волнения закурила прямо в учительской, – такое в кошмарном сне не могло привидеться!

– Даже когда я училась, такого не было! – простодушно и неудачно поддержала Елена Павловна.

– А когда я учился, – вдруг заговорил Борис Евсеевич, и повеяло седой древностью, – такого тоже, кажется, не было, но вот в тысяча восемьсот восемьдесят четвёртом году в первой киевской гимназии учитель французского языка ударил ученика Можайского, за что его посадили в карцер…

– Кого посадили-то? – уточнила Гиря.

– Ученика Можайского, а товарищи пытались его освободить. Начались беспорядки, вызвали полицию…