Родители подарили нам семь тысяч долларов для первоначального взноса, и это был последний раз, когда я принял от них деньги. И все же, даже после того, как я завершил свое обучение и нас стало шестеро, мой отец всегда настаивал, что платить по счету в ресторане будет он. Мне нравилось, что он заботился обо мне, и я сопротивлялся только для виду.

И я передаю его щедрость по наследству, делая то же самое для моих взрослых детей (которые, в свою очередь, тоже не особенно сопротивляются). Это один из способов сделать так, чтобы тебя помнили: лицо отца часто вспоминается мне, когда я оплачиваю счета за своих детей. (Мы с Мэрилин тоже смогли дать нашим детям денег на начальные платежи за их первые дома.)

Впервые отчитываясь перед своим факультетом, я узнал, что меня назначили главным врачом большого отделения в новом Стэнфордском госпитале для ветеранов, расположенном в десяти минутах от медицинской школы, где работали исключительно сотрудники факультета. Хотя я руководил ординаторами, организовал процесс-группу для студентов-медиков (то есть группу, в которой мы изучали взаимодействие между нами), и еще у меня оставалось свободное время для посещения факультетских лекций и исследовательских симпозиумов, счастья работа в ветеранском госпитале мне не приносила.

Мне казалось, что большинство пациентов, почти все из них – ветераны Второй мировой войны, были невосприимчивы к моему подходу к терапии. Вполне возможно, их слишком привлекали вторичные блага госпиталя: бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное размещение и питание, комфортные условия проживания.

Ближе к концу первого года работы я сказал Дэвиду Хэмбургу, что в госпитале мне не хватает исследовательских возможностей для своих конкретных интересов. Когда он спросил, где именно я желал бы работать, я предложил амбулаторное отделение в Стэнфорде – средоточие учебных программ для ординаторов и место, где я мог бы организовать программу групповой терапии для обучения и исследований.

Понаблюдав за моей работой и поприсутствовав на паре моих больших обходов, Хэмбург поверил в меня достаточно, чтобы поддержать мою просьбу. Он всегда был готов помочь, и с этого момента и далее, на протяжении многих лет, у меня не было никаких административных обязанностей, зато была почти полная свобода следовать собственным клиническим, педагогическим и исследовательским интересам.

В 1963 году Мэрилин завершила работу над докторской диссертацией (ее труд носил название «Мотив суда в произведениях Франца Кафки и Альбера Камю») в программе сравнительной литературы в Университете Джонса Хопкинса. Она полетела в Балтимор на устные экзамены, сдала их и получила свой докторский диплом с отличием. Мэрилин вернулась обратно с надеждой на позицию в Стэнфорде, но была горько разочарована, когда глава кафедры французского языка, Джон Лапп, сказал ей: «Мы не берем на работу жен наших преподавателей».

Случись это парой десятилетий позднее, когда я начал лучше осознавать проблемы с правами женщин, я, наверное, поискал бы место в каком-нибудь другом университете – достаточно прогрессивном, чтобы оценить Мэрилин исключительно за ее достоинства. Но в 1962 году такая мысль не пришла в голову ни мне, ни ей. Я сочувствовал Мэрилин. Я знал, что она заслуживает работы в Стэнфорде, но мы оба просто приняли эту ситуацию и принялись искать альтернативы.