Теперь, заново обдумывая свои отношения с Джоном Уайтхорном, я, кажется, понимаю, почему он призвал меня к своему смертному одру. Должно быть, он видел во мне человека, который продолжит его дело. Только что я взглянул на его портрет, висящий над моим столом, и попытался поймать его взгляд. Надеюсь, его утешала мысль, что и после смерти его деятельность будет продолжаться – отчасти через меня, – как круги расходятся по воде.

В августе 1960 года, через месяц после окончания ординатуры в Госпитале им. Джонса Хопкинса, я был призван в армию. В те годы действовал всеобщий призыв, но у студентов-медиков была возможность записаться в программу отсрочки, которую называли «планом Берри»: она позволяла до призыва на службу окончить медицинскую школу и ординатуру.

Мои первые шесть недель в армии прошли в лагере новобранцев в комплексе Форт Сэм Хьюстон в Сан-Антонио, и во время пребывания там меня известили, что я проведу следующие два года на базе в Германии. Через пару дней вышел другой приказ – что служить я буду не в Германии, а во Франции. А еще через две недели после этого – mirabile dictu[21] – мне было приказано подать рапорт о прохождении службы в госпитале Триплер в Гонолулу, на Гавайях. И это назначение стало окончательным.

Свои первые мгновения на Гавайях я помню с абсолютной ясностью. Как только я вышел из самолета, Джим Николас, армейский психиатр, которому предстояло стать моим закадычным другом на следующие два года, надел мне на шею гирлянду из цветов плюмерии. Их аромат проник в мои ноздри – сладкое, сильное благоухание, – и в тот же миг я ощутил, как что-то внутри меня меняется. Мои чувства проснулись, и вскоре я уже был опьянен ароматом плюмерии, витавшим повсюду, – в аэропорту, на улицах и в маленькой квартирке на Уаикики, которую Джим выбрал для меня и моей семьи, украсил цветами и снабдил запасом продуктов.

В 1960-х Гавайи поражали великолепием и пышностью своего наряда: пальмы, гибискус, малайский имбирь, белые нильские лилии, райские птицы и, разумеется, океан с лазурными волнами, мягко накатывающими на сверкающий песок. Все здесь носили странную чудесную одежду: Джим встретил меня, одетый в рубаху с цветами, шорты и шлепанцы, которые назывались «зори», а потом повел в магазин на Уайкики, где я сбросил свою армейскую форму – по крайней мере на день – и вышел оттуда в зори, фиолетовой «гавайке» и ярко-голубых шортах.

Мэрилин с тремя нашими детьми прибыла через два дня, и мы вместе поехали на смотровую площадку Пали с совершенно неземным видом на восточную часть острова. Когда мы любовались окружавшими нас со всех сторон темно-зелеными зубчатыми горами, водопадами и радугами, лазурно-зеленым океаном и бескрайними пляжами, Мэрилин указала вниз, в сторону Калуа и Ланикаи и проговорила: «Вот он, рай! Я хочу там жить».

Я радовался ее радости. Последняя пара недель была для Мэрилин настоящим кошмаром. Пока я проходил шестинедельный курс молодого бойца в Сан-Антонио, жизнь была неласкова к нам обоим, но к ней – особенно. В Сан-Антонио, где каждый день стояла жара под сорок градусов, мы никого не знали. У меня было напряженное расписание в армейской школе, я отсутствовал с утра до вечера по пять-шесть дней в неделю, и Мэрилин одна сидела с тремя малышами.