– Да, я до десяти лет жила именно в такой квартире.

– Тогда вам легче будет меня понять. Ну, вернулась я в Москву, туда-сюда, холодно, голодно, но зато я дома! Народ в коммуналке разный, всякой твари по паре, а в комнате рядом со мной жила старуха корректорша, Ольга Евгеньевна, добрая душа, одинокая, затюканная соседями, жизнью. Мы с нею жили душа в душу. И она же устроила меня работать в газету курьершей. Деньги маленькие, но все же. Комната моя была ближайшей к входной двери. И вот как-то раз слышу – дверь эта среди ночи тихонечко открывается, а я часто тогда по ночам от голода просыпалась. Раз услыхала, другой, третий. Потом стала замечать, что Ольга Евгеньевна по ночам в кухне засиживается. И вот однажды идем мы с нею на работу, я возьми и спроси, не слыхала ли она, как ночью дверь открывается. Смотрю, моя Ольга Евгеньевна бледнеет, за сердце хватается. Я поскорей усадила ее на лавочку – мы как раз по бульвару шли – а она вдруг взмолилась:

«Верочка, детонька, Христом-Богом молю, забудь, ничего ты не слыхала, ничего ты не знаешь, верь мне, ничего плохого я не делаю. Только ты ни одной живой душе про это не говори, а то человека погубить можно».

Я сама в слезы.

«Ольга Евгеньевна, клянусь, никому ни словечка, только скажите, что это, а то мне страшно очень по ночам одной!»

«Деточка, если молчать будешь, ничего страшного не случится, обещаю тебе!»

«Да что ж, говорю, это такое, Ольга Евгеньевна, честное слово, никому не скажу!»

Посмотрела она мне в глаза и говорит:

«Ладно, я знаю, ты девочка из хорошей семьи, родители твои благородные люди были, верю, не предашь ты меня! Понимаешь, сестра моя, Анна Евгеньевна, сослана была из Ленинграда в Сибирь, и совсем ей в той ссылке худо пришлось. Но в один прекрасный день она оттуда сбежала и буквально чудом ко мне в Москву пробралась. Сама понимаешь, жить ей открыто в Москве нельзя, да что там в Москве, почитай что и вообще нигде жить нельзя!»

«Так она у вас живет?»

«Да, уже почти два года».

«И никто в квартире не знает?»

«Да пока Бог миловал!»

«Но как же она живет, что никто ее не видел?»

«Целый день по городу бродит, в метро греется или еще где, домой приходит ночью, а уходит еще затемно, когда все спят. Но хоть спит в тепле и раз в день поест горячего, я же часто ночью с работы возвращаюсь, никто не удивляется, если поздно на кухне вожусь».

«Господи, ужас какой! И что же, ей и податься больше некуда? Ведь в Москве так опасно!»

«Да в Москве-то как раз не так опасно, народу уж больно много, теперь из эвакуации и с фронта люди вернулись, шум, суета, а в суете затеряться легче. У меня на всем свете, кроме Аннушки, никого не осталось. Верушка, детонька, обещай мне, что никому не скажешь. Ты про это просто забудь. Так оно лучше. Ты знать ничего не знаешь. Если, не приведи Господь, нас поймают, ты хоть ни при чем будешь, не хочу лишнего греха на душу брать».

И я молчала, но не только. Я стала помогать этим несчастным женщинам. Теперь, когда я дома бывала, Анна Евгеньевна иногда могла денек дома отлежаться, мы ей ведерко ставили. Между нашими комнатами дверь была заколоченная, так я ее потихоньку открыла, когда в квартире никого не было, могла зайти к ней, принести что-то, унести. Такой конспираторшей стала, что хоть в подполье! Вот она-то меня и научила эти ковры делать, без станка, конечно, на руках. На чердаке старые сундуки с разным тряпьем стояли. Все стоящее соседи давно выгребли, а я натаскала к себе всякого хлама, и мы с нею молча коврики делать стали, я их на толкучке продавала, все какой-то приработок. Так мы и жили два года. А потом я замуж вышла, к мужу переехала.