Глаза Самсона, затянутые мглой, неожиданно заплясали в глазницах. Рейневан с ужасом увидел, как голова великана затряслась, губы искривились, из них потекла слюна. Из горла, казалось, вот-вот вырвется крик.
— Темно, — невнятно забормотал он не своим голосом. — Темно. Мрачно… Иисусе… Где я? Здесь ночь… Я хочу до… Домой! Где я…
Струхнувший Рейневан прижал к его кровоточащему виску руку, прошептал, вернее, прохрипел выученную формулировку чары Алкмоны. Чувствовал, как его охватывает холод, идущий от плеча, от воткнувшегося под ключицей болта. Самсон дернулся, махнул рукой, словно что-то отгонял. Вдруг взглянул осознаннее. Разумнее.
— Рейневан… — выдохнул он. — Что-то… Со мной что-то происходит. Пока я могу… Скажу тебе… Я должен тебе сказать…
— Лежи спокойно… — Рейневан кусал от боли губы. — Лежи…
Глаза Самсона в одну секунду затянула мгла и тревога. Гигант завизжал, зарыдал, свернулся в позу зародыша.
Происходит замена. В кружащейся голове Рейневана вихрем проносились воспоминания и ассоциации. Кто-то уходит от нас, кто-то к нам приходит. Монастырский дурачок возвращается из тьмы, в которую попал, возвращается в свою прежнюю оболочку. Привыкшее бродить во тьме negotium[272] уходит во тьму. Возвращается к себе. Странник, Viator возвращается к себе. То, что не удалось сделать чародеям, на моих глазах совершает Смерть.
Боль снова заставила его напрячься, спазма стиснула легкие и гортань, полностью отняла власть в ногах. Дрожащей рукой он ощупал спину. Да, как он и ожидал, из лопатки торчал наконечник. И там было очень больно.
— Эй вы, сукины дети! — рявкнул кто-то из зарослей за яром. — Кацеры! Бездомные псины!
— Сами вы сукины дети! — ответил криком с другой стороны яра Добко Пухала. — Паписты гребаные!
— Хотите биться? Тогда идите, курва ваша мать, на нашу сторону!
— Идите вы, мать ваша курва, на нашу!
— Надаем вам по жопам!
— Это мы надаем вам по жопам!
Казалось, малоизысканный и до боли тривиальный обмен словами будет тянуться до бесконечности. Но не тянулся.
— Пухала? — недоверчиво спросил голос из зарослей. — Добеслав Пухала? Венявец?
— А кто ж, курва, спрашивает?
— Отто Ностиц.
— А, курва! Грюнвальд?
— Грюнвальд! Тысяча четыреста девятый. День Призвания Апостолов!
Какое-то время стояла тишина. Однако ветер доносил запах тлеющих фитилей.
— Эй, Пухала? Не станем же мы кидаться друг на друга. Мы ж соратники, в одном бою воевали. Не годится, мать ее так.
— Никак не годится. Мы же оба фронтовики. Так что? Мы — в свою, вы — в свою дорогу? Что скажешь, Ностиц?
— Думаю, так и следует.
— У меня внизу раненые. Если я их возьму, так они помрут у меня в дороге. Позаботишься?
— Слово рыцаря. Мы ж фронтовики.
Рейневан, сам не зная, откуда взялась сила, непрерывно повторяемым заклинанием остановил наконец кровотечение из головы Самсона. И увидел, что сам прямо-таки плавает в крови. В глазах у него потемнело. Боли он уже не чувствовал.
Потому что потерял сознание.
Глава двадцать вторая,
в которой температура то снижается, то повышается, а боли все чувствительнее. Да к тому же еще и убегать надо.