– Никогда в жизни, – сказал я. – Это не мои благие помыслы, сама жизнь за то. Ты, конечно, не знаешь, откуда вам было под немцем знать… Вот уже как год с лишним они не проводили крупного наступления, помаленьку отходят и отходят, изо всех сил огрызаясь, правда. Все равно немец уже не тот. Скоро выйдем на советскую границу, а там и на Берлин двинем, Гитлера постараемся изловить…

– Ох, Рыгор… Лишь бы ты живой остался. Распрекрасно понимаю, что не вернешься ко мне после войны и не обещаешь. Я тебе как ромашка при дороге – сорвал и дальше пошел. Все равно, главное, хорошо с тобой. Я за тебя молиться буду. Ты уж там на рожон не лезь, душевно тебя прошу…

– Да уж постараюсь, – заверил я самым авторитетным тоном, хотя отлично понимал, что вру – как это на войне не лезть на рожон, да еще самоходчику? – Давай не будем про плохое, Катрусь. Послезавтра на свадьбе погуляем, потанцуем. Знаю я такие свадьбы, сам деревенский. Будут ведь танцы?

– Куда же без танцев свадьбе? Божечка, сто лет не танцевала…

И обняла, прижалась.

…Проснулся я раненько, толчком, словно кто пихнул в бок кулаком. Но никого чужого не было. Полежал немного, слушая ровное спокойное дыхание Катруси. Рассветало, так что не было смысла пытаться вновь уснуть, хоть в спокойной обстановке я обычно вставал на часок позже.

Захотелось вытянуть утреннюю папироску на свежем воздухе. Осторожненько высвободился из-под закинутой на меня руки Катруси, с привычной военной быстротой надел галифе и гимнастерку, влез в сапоги – ранним утром и в августе прохладно. Закурив папиросу, постоял немного и закурил вторую, прямо-таки наслаждаясь безмятежностью жизни. Солнце еще не взошло, но было уже довольно светло, стояла покойная тишина, только где-то далеко побрехивала лениво собака, одна из трех, оставшихся на двадцать восемь обитаемых дворов. (Вообще-то их в деревне было с полсотни, но чуть ли не половина хат стояли пустыми – пара бобылей, преклонных годами, умерла, те, кто ушел в партизаны, забрали с собой и семьи, чтобы немцы или полицаи на них не отыгрались, староста сбежал с семейством, семью расстрелянного полицая партизаны не тронули, но настрого велели убираться из деревни на все четыре стороны.)

Пускал я дым и думал, отчего же подхватился раньше обычного. Может, наши рванули уже гранату на Купалинском омуте? До него отсюда не меньше полутора километров, звук разрыва, да еще когда граната взорвалась в воде, на глубине, сюда не долетел бы, но, может, его отголосок? Лейтенант Жаксенбаев, киргиз, рассказывал как-то, что у них в языке и особое слово такое есть – когда до человека доносится не сам звук, а именно его отголосок.

И ведь, очень похоже, так и было, отголосок меня каким-то толчком из сна и вырвал. Покурив, я умывался в кухне под рукомойником, когда услышал приближавшийся рокот насквозь знакомого мотора и лязг гусениц. Быстренько закончил умываться, утерся жестким полотенцем домашнего ткачества – где в оккупации было достать магазинное – и поспешно вышел во двор, аккурат к тому моменту, когда самоходка подъехала к дому и мотор умолк, разок взревев напоследок.