– Знаю, – сказал я. – И у Бобренков, и у Гнатюков наши стоят. Они и рассказали – и про свадьбу, и про Алеся. Преувеличиваешь, Катрусь. Всю-то руку ему не оторвало…
Действительно, рассказали ребята. Алесь Гнатюк все три с лишним года войны прошел сапером, дважды был ранен легко, а вот в третий… Во время артобстрела срезало осколком кисть левой руки, как ножом. Конечно, списали вчистую. И вернулся в деревню, как только культя зажила. Повезло Стефе, довоенной его юношеской любви.
И знаете что? Вам это, может, покажется диковато, но я и тогда думал, и сейчас считаю, что повезло и Алесю. Осколок мог и в голову прилететь… К тому же, если вспомнить, какими калеченными вернулись иные – а сколько не вернулось вовсе… По сравнению с теми же «самоварами»[10] Алесь Гнатюк – сущий счастливчик, у войны сплошь и рядом свои мерки. Конечно, без кисти левой руки с хозяйством управляться будет не в пример труднее, но в остальном – цел и невредим. Деменчук говорил, райком его собирается в председатели сельсовета двигать, а там и в председатели колхоза (в который, кроме этой деревни, входило еще две ближние) – парень толковый, член партии, фронтовик с наградами… С чего бы Стефе Бобренок (я ее видел – красотка) счастливой не ходить? В супружеской жизни такое увечье не очень-то и промешает…
– Рассказали, – повторил я. – Бобренки кабанчика зарезали, а Гнатюк – свинью и двух поросят. Холодец уже поставили, сегодня уже к вечеру станут жарить-парить, прямо не говорилось, но самогонки уже явно нагнали изрядно. Я так полагаю, вся деревня на свадьбе гулять будет?
– У нас всегда так, – сказала Катря. – И все праздники, и свадьбы – всей деревней. Довнар патефон принесет. При немцах ни разу не заводили: не время было для патефона, – а у вас баян есть. Вы ж все тоже званы будете. Не из-за баяна, конечно, – торопливо добавила она. – Люд вам очень благодарен – не случись вашего наступления, неизвестно, что бы с деревней и со всеми нами было. Алесь сказал, что самолично всех обойдет и пригласит, начиная с тебя как с командира.
– И это знаю, – сказал я. – Он с двумя нашими уже выпить успел, поговорили за жизнь, и за свадьбу тоже. Катрусь… А что, в деревне и должно было что-то плохое случиться? Немцы готовили что-то?
– Понимаешь… – ответила она, как мне показалось, неохотно. – Совсем незадолго до вашего прихода в лесу немец пропал. Офицер. Они его аж с собаками искали – не нашли. Партизаны, наверно, хоть они за всю войну здесь и не появлялись почти. Кацура-полицай ходил по деревне пьяный и орал, что никто добром не отделается, что, глядишь, и не будет деревни, и придется ему перебираться в другие места, а ему этого страсть как не хочется, очень уж покойно здесь жилось. Ругал нас за то, что всю жизнь ему опаскудили, с насиженного места сорвали, что когда начнется, он своей рукой хлопать будет… Деревня явно ж ни при чем – только немцам на это наплевать. Слышали мы, что они в других местах творили. Готовились уже в леса бежать всей деревней… Только Боженька по-другому обернул. Назавтра утром спозаранку староста запряг в телегу обоих коней, посадил семью, кое-какое барахлишко покидал – и в галоп со двора. У него телефон стоял с проводом от райцентра, видимо, позвонил кто-то из приятелей. Ну, люд сразу сообразил, чем дело оборачивается, знали ж, что вы близко. А немцев мы больше и не видели. – Она фыркнула. – А Кацура пьянехонький валялся и ничегошеньки не знал. Вскоре пришли партизаны, рассказали, что немец бежит. Дождались, когда Кацура протрезвеет, поволокли к пожарищу сельсовета и расстреляли там, собравши люд. Он все на коленях скулил, так на коленях и расстреляли. Туда ему и дорога, – добавила Катря не без мстительности. – Люд мордовал как хотел, Андрея Грачука застрелил ни за что, будто бы за связь с партизанами, насильничал… – Катря зябко передернулась, словно попала на мороз. – Рыгор, давай об этом больше не будем? Кончился весь этот ужас – и хорошо. Они ведь больше не вернутся?