Немного не дойдя до крайних хат, остановился и закурил, чтобы малость обмозговать всё только что произошедшее.

Что ж, получается, что я сделал то, что требовалось прокурорскому капитану, – полностью раскрыл дело. Вот только не мог ему этого сообщить. Если я свяжусь с ним по рации и скажу, что Игоря как-то ухитрилась утопить самая натуральная, взаправдашняя русалка, что русалка эта – Алеся, он, к бабке не ходи, пойдет даже не к моему комбату – к комроты, найдет убедительный повод, чтобы вызвать меня в райцентр, а там мной займутся военные психиатры из нашего полкового госпиталя. На войне обычные мирные хвори как-то отступают, всякие там простуды и поносы, а вот крыша у военных, случается, едет крепко, один раз я сам был не просто свидетелем – помогал вязать одного такого. На месте Минаева я так и поступил бы… еще сегодня утром, только собираясь на рыбалку. Доказательств ведь нет никаких, кроме моих слов…

Так что ни с кем я не свяжусь и ничего никуда не сообщу. Никто не поверит, как и я не верил еще с полчаса назад. Значит, что? Значит, надо рассуждать с позиций военного человека, опытного офицера, в чисто военных терминах – ситуация это не то что позволяет – требует…

В том, что передо мной противник, который вряд ли успокоится на достигнутом, сомневаться не приходится. Силы и возможности противника мне неизвестны. Пока что были только мелкие пакости – удочек лишила, утопленником пыталась напугать, – но что, если она способна на что-то не в пример более серьезное и для меня опасное? Я прекрасно помнил гладившие по лицу невидимые заячьи лапки и волну прошедшего по телу жара. Как-то же она смогла убить Игоря, не встретив ни малейшего сопротивления? А в том, что она его убила, у меня теперь нет ни малейших сомнений.

Пойдем дальше. Где у противника уязвимые места и как на него убойно воздействовать, решительно неизвестно. Полной информации о противнике у меня нет – только собственные наблюдения, каковых явно недостаточно.

Вывод? Вывод прост: нужно раздобыть о противнике как можно больше информации, а кроме того, поискать возможных союзников.

Кажется, я знал, что мне делать, к кому идти…

…Мотоцикл стоял у крыльца, что ни о чем еще не говорило – старшина мог пойти пешком куда-нибудь недалече. Я поднялся по скрипучему крыльцу и постучал. Открыла женщина за сорок, одетая, как ее деревенские ровесницы, – в рубаху со скупой вышивкой и темную юбку. Глядя на нее, я вспомнил фразу из какого-то наспех пролистанного дореволюционного романа, изданного по старой орфографии: «Ее лицо хранило следы былой красоты». Подозреваю, из-за нее приходилось старшине в молодости подраться с парнями. Или его как представителя власти, с молодости милиционера, не трогали? Черт, совершенно неподходящее время думать о такой ерунде…

– День добрый, – сказал я. – Дома товарищ старшина?

– День добрый, – ответила она. – Прошу до хаты.

Я вошел. Старшина в полной форме, с кобурой на ремне – только ворот синей гимнастерки по-домашнему расстегнут – в круглых очках в проволочной оправе сидел над типографски разграфленным листом бумаги и что-то писал – точнее, уже не писал, а выжидательно смотрел на дверь, не мог не слышать моего стука. Увидев меня, встал степенно, не проворно и не лениво, посмотрел вопросительно. Я сказал, стараясь, чтобы тон не выдал эмоций, так во мне и кипевших: