– Ну так уж обстояло, – сказал старшина. – А еще у нее была справка от городского врача, все честь по чести – мол, она, собственно-то говоря, инвалид на почве тяжелой сердечной болезни и какой бы то ни было ей физический труд противопоказан. Потому в колхоз и не вступила. И точно, она все эти годы по хозяйству палец о палец не ударила, все Лявониха. Потом-то не осталось никаких сомнений, что сердце у нее здоровешенькое. Да поздно было… И про паспорт, то есть про возраст… Время шло, а она не старела. Нисколечко. Все старели, а она нет. Она и сейчас в точности такая, как двадцать один год назад. Опять-таки, спохватились, когда поздно было, когда она в силу вошла. Бабка так и говорила: навки не стареют. И это вовсе не значит, что Алеся – старуха в облике молодой, живут они, бабка говорила, долго, вроде бы целый век, и молодыми остаются до самой смерти, или как там это у них бывает. Год рождения у нее в документах значится девятисотый, остается только гадать – то ли она к концу своему подходит, то ли только половину ихней жизни отсчитала…
– А что значит «в силу вошла»?
– Да то и значит, – тяжко вздохнул Деменчук. – Первые годы за ней ничего такого не замечалось, разве что наши сплетницы судачили о ее странностях – по лесам бродит, на реке пропадает. А потом как гром с ясного неба – трах-тарарах! Бывает так в деревне, вовсе даже не обязательно применительно к этому случаю: сначала только шепотки ползут и всякие странности множатся, а потом как громыхнет! И никаких уже неясностей не остается…
– Бывает, знаю, – сказал я. – Сам деревенский.
– Вот… Никто вроде бы специально эту весть по избам не разносил, одначе с некоторых пор вся деревня совершенно точно знала: Алеся наша – навка. И желает владеть рекой единолично. Чтобы никто не смел ни на лодках плавать, ни купаться, ни рыбу ловить. Первое время не принимали такое, а потом подчинились. И лодки на привязи погнили, и не рыбалил никто, и не купался. Ну, откуда пошли такие вести, я в конце концов выяснил: деревня как-никак, не город, да и в милицейской работе я к тому времени поднаторел. А пошло это из Радошковичей, соседней деревни, от пани Ядвиги. Примечательная, надо вам сказать, была персона. Полька из Литвы. Когда та Литва объявила независимость, пани Ядвига отчего-то не в Польшу поехала, а к нам. Хатенку купила невидную да так и обосновалась. Взагали, она бедная была, жила только с огорода да подсвинков выращивала. А «пани» ее звали за гордую стать. Видели б вы, как она по деревне шла! Осанка, голову держит что императрица. Но не надменная, нет, вовсе даже не гоноровая, очень просто с людьми держалась, уважали ее и любили. Еще и за то, что она была… ну, пожалуй, вроде колдовки, только доброй. Никогда никому зла не сделала, не то что Лявониха или покойница Кузьминиха. Людей лечила травяными настоями и шептаниями, детей особенно, судьбу ворожила, еще там разное… Ну, нес ей люд кто яиц, кто маслица, кто еще того-сего. Сами несли, она никогда не просила – но принимала, если видела, что от чистого сердца. Она кому-то и разобъяснила, кто такая Алеся, а там широко разошлось. Поздно… К тридцатому году Алеся в полную силу вошла, так что опустела река и стала Алесиной речкой…