– Вяжите обоих! – подозвав молодых ватажников, негромко распорядился Трегуб. – Тащите во-он туда, в рощицу.

Ватажники так и сделали – умело и быстро. Маша с Яцеком и моргнуть не успели, как были уже связаны и утащены.

– Ну и вот, – посматривая на алевшее вечерней зарею небо, Трегуб потер руки. – Теперя и мы повеселимся. Ужо! А завтра уж погляд-и-и-им! Святой Валентин – он ведь у католиков токмо… Ужо!

Бродники снова пели песни. И пили, теперь уж практически все держали Ремезова за своего – коль уж не отказался от кровавого – за-ради указанья ватаги – дела. Ну, завтра так завтра – сегодня и так есть чем заняться: пей, душа, радуйся, гуляй, веселись!

– Ой, реченька-речка! Да речка широкая-а-а-а!

Павел даже не старался не пить – да как тут не выпьешь, правда, больше налегал на хмельной квас – а квас не водка, и даже не медовуха, потому и не пьянел боярин, лишь немного пьяным прикидывался.

Потом, улучив момент, встал, пьяно пошатываясь:

– Пойду, отолью.

Мог бы и не говорить, никто тут особо за ним не смотрел уже. Немного пройдя по тропке, Павел с полпути вернулся обратно, прихватив с собой пару кусков печеной рыбы и треть пшеничного каравая – Машу-то с Яцеком ватажники на пир не позвали и наверняка не кормили, забыли. Ладно хоть сам-то про них вспомнил при таких делах!

Алое небо на западе пылало зарею, уже высыпали, сверкали и звезды, и луна. Ремезов невольно залюбовался рекой – кроваво-красной, багряной, с отблесками золотых последних лучей умирающего на ночь светила. Красная река, черный песок и такие же черные, висящие над самой водой, ветви краснотала. Матисс! Вламинк! Вот уж поистине.

Кто-то вынырнул из кустов, Павел успел и напиться:

– Кто таков? А, вижу. Так что завтра-то – говорят, нам потеху устроишь?

Молодой совсем парень, почти ребенок – а туда же – «потеху»! Боярин покривился:

– Ну, устрою, коль обещал. И что вам всем так забавы кровавые нравятся?

Паренек отозвался тут же, как пионер, причем – довольно-таки философски:

– Забава – она и есть забава, чего ж.

Вот именно что чего же! Ремезова всего передернуло – нашли себе забаву, головы людям рубить!

Показалось, что вдруг запахло черемухой, или это был другой какой запах – для черемухи-то не сезон. Резкий, бросающийся в нос, запах, быть может – так пахла какая-то южная степная трава. Зачерпнув ладонью воды, Павел омыл лицо, обернулся:

– А где девчонка-то с парнем? Атаман велел накормить. Еду я с собой прихватил.

– Иди, корми, – равнодушно откликнулся часовой. – Тут Трегуб только что приходил, велел обоих связать, да увесть во-он в те кусточки. И правильно – ночь, она и есть ночь, мало ли – сбегут?

– Тьфу ты! – боярин с раздражением сплюнул в воду. – Да куда они сбегут-то?

Предчувствуя недоброе, Ремезов поспешно зашагал в указанную стражем сторону. Шуршали камыши. Чавкала под ногами черная жижа, из густых зарослей чернотала выпорхнула какая-то серая птичка. Поднялась, закружила, тревожно чирикая, видать, отвлекала Павла от гнезда.

Черные ветви кустарников и деревьев лениво покачивались на фоне пламенеюще-багряной зари, уже начинало смеркаться. Сделав еще пару шагов, боярин в задумчивости остановился – куда дальше идти-то? Часовой как-то не указал точно, лишь махнул рукой, а никаких тропок поблизости не имелось, так что выбор был невелик – либо в обход, через камыши, либо продираться напрямик через заросли. Опять же, продираться – куда?