Наверное, это был бы самый лучший подарок.

Положив руку на лоб раненого, медсестра инстинктивно отдёрнула её. Горячо, просто как на сковородке. У Эриха Таннебаума явный жар, а лекарства кончились. Доктор Пауль предупреждал – сегодня состояние перейдёт в критическое, агония может начаться в любой момент. Взяв кружку с ледяной водой, она поднесла её край к распухшим губам умирающего. Тот не стал глотать, струйка воды пролилась от губ к шее. За время работы сиделкой Грета изучила его лицо так, что могла нарисовать по памяти. Вполне себе красавчик, если как следует побрить и убрать со щеки шрам полумесяцем. Он всё портит.

Девушка дрожала, кутаясь в рваное одеяло, наброшенное поверх шинели. Утром должен был состояться обход, но доктор не пришёл. Он и не мог прийти. Пауль, весельчак Пауль – чья улыбка вскружила голову всем медсёстрам полевого госпиталя. Человек с заурядной внешностью (впалые щеки, залысины по бокам черепа, ястребиный нос крючком), он обладал гигантскими запасами оптимизма и уникальным чувством юмора. Раненый оберштурмфюрер был любимцем Пауля. Неизвестно почему, тот отдавал Таннебауму все силы и внимание, проникшись уверенностью: он вылечит своего пациента, подарит жизнь, и этот случай станет сенсацией в мировой медицине. Любой человек с таким ранением умирает, а Эрих жив… Так вдруг всё-таки есть шанс?

Множество раз, презрев воинский стиль, Пауль являлся на работу в клоунском виде: то надев парик, то прицепив картонный нос – эту игрушку ему сунула в чемодан дочка, когда он уезжал на Восточный фронт. А усы? Доктор их отращивал, но сбривал через неделю. «Я обманываю смерть, – смеялся Пауль. – Она привыкает к моим действиям, знает все мои ходы. А тут спросонья взглянет – надо же, свеженький врач пришёл, придётся заново разбираться». Он вёл себя так, словно находился не на войне, а на курорте. Да, в сплошном сумасшествии, под воем снарядов и гулом бомбардировщиков, – только смех и может спасти. Но даже у вечного оптимиста Пауля не выдержали нервы. Раненый не выздоравливал, и доктор с каждым днём становился мрачнее, а в последнее время начал прикладываться к фляжке со спиртом. «Он умрёт, – говорил Пауль Грете. – Я чувствую, что больше ничего не могу сделать». Но «овощ» Эрих Таннебаум продолжал дышать – небывалый случай, когда человек живёт с пулей, погруженной в мозг. Он реагировал на прикосновения, на свет – слабо шевелил правой рукой (из-за гангрены пришлось ампутировать два пальца – указательный и мизинец), у него дёргались ресницы. Казалось бы, дела не так уж плохи. Однако стоило Паулю начать приготовления к операции, чтобы извлечь пулю, – состояние раненого резко ухудшалось. Грета часто разговаривала с Эрихом, и им никто не мешал: особый пациент доктора Пауля лежал в отдельной «палате» – кубике, огороженном мёрзлым картоном. Рассказывала про свою жизнь и работу в Союзе немецких девушек, о родном Дюссельдорфе, где так красиво цветёт сирень весной, кружа голову сладким запахом. Иногда раненый мечтательно улыбался – и тогда Грете казалось, что он её слышит. Всю последнюю неделю Эриху становилось хуже, изо рта и носа постоянно текла чёрная кровь: пуля убивала мозг изнутри. Пауль погрузился в депрессию, забыл про парики, фляжка со спиртом пустела ещё до обеда. Позавчера начальник госпиталя, майор Шторх (до странности схожий с Паулем лицом, ну просто брат-близнец), застал его в операционной мертвецки пьяным и послал на гауптвахту – на трое суток. «И что? – пьяно хохотал доктор Пауль. – Меня освободят русские, я буду их героем. Нам всё равно конец!» Это тянуло на измену и расстрел, но Шторх сделал вид, будто не слышит. Благородство чревато последствиями: через полчаса, избив караульного гауптвахты до полусмерти, доктор явился с его винтовкой в госпиталь. Насвистывая «Лили Марлен», Пауль открыл стрельбу. Первым же выстрелом он убил майора Шторха, вторым – одного из раненых… Оружие заклинило, и самого врача уложили очередью из автомата. Грета видела в коридоре труп Пауля, с багровым пятном на месте лица. Рядом с окоченевшим телом валялся клоунский картонный нос…