Качурин, естественно, держался иначе. Ни слезинки не проронил. Придав себе покаянно-решительный вид, рассудительно и с достоинством говорил: он понимает, насколько виноват перед Истоминым, но чувства оказались сильнее его, Варенька для него – первая и последняя в этой жизни любовь, настигшая ударом молнии в не столь уж юные годы, и он был ослеплен настолько, что решился подделать родительское согласие на брак, ни на какое приданое не претендует, готов прокормить Вареньку сам, так что отдает себя в полную власть Истомина и по одному его слову, как офицер запаса, превосходно знающий, что такое честь и как смывают грех, готов пустить себе пулю в лоб.

И так далее, и так далее… Слезы Вареньки, новые упоминания о дитяти, которое ни в чем не виновато, исполненные сдержанного достоинства и предельной искренности покаяния Качурина…

И Истомин, жесткий делец европейский образованности, миллионер, не щадивший конкурентов, если оплошают и подставятся под удар, безжалостный к несостоятельным должникам, порой ползавшим перед ним на коленях, в этой ситуации дрогнул. Уже на следующий день начавший было расследование по всем правилам Сидорчук натолкнулся, как на каменную стену, на согласие на брак, написанное собственной рукой Истомина, подтвердившего, что он его и выписал. И это был конец. Заведенное было дело скончалось естественным образом, венчание оказалось законнейшим, молодые супруги обитали теперь в особняке Истомина, и ходили слухи, что Истомин (выделивший-таки немалое приданое) намерен в ближайшее время подыскать зятю хорошую должность на одном из своих предприятий…

История с убийством Сабашникова – смесь поражения и победы. Убийца Сидельников получил пятнадцать лет сахалинской каторги – а вот Марфа, благодаря усилиям «самбарского Плевако» Аргамакова, отделалась четырьмя месяцами тюрьмы. Аргамаков вещал долго и проникновенно, расписывая необразованность и трусость простой русской бабы, испугавшейся угроз жестокого убийцы и единожды в жизни оступившейся. Он был красноречив, присяжные – мягкосердечны. Дамы в зале суда роняли слезы, публика Аргамакову аплодировала – одним словом, в тысячный, наверное, раз повторилась история, когда краснобайство присяжного поверенного заворожило присяжных, словно змея – птичку…

Сабуров, поневоле вынужденный присутствовать на суде в качестве свидетеля, наблюдал все это своими глазами. Ульяна свет Игнатьевна тоже была вызвана исключительно в качестве свидетельницы. Она сидела в черном вдовьем наряде, то и дело смахивая слезинки черным же кружевным платочком, и ее красивое лицо было исполнено такой тоски по зверски убитому мужу, что иные дамы из публики, глядя на нее, не могли сдержать слез, а иные мужчины подозрительно часто шмыгали носами. Сидельников попытался было рассказать суду, как все происходило на самом деле, но ему удалось произнести лишь пару-тройку фраз. Аргамаков не проронил ни слова, он лишь захохотал, глядя на Сидельникова с таким презрением и даже гадливостью, что публика не дала тому говорить шиканьем и свистом, а потом прокурор лишил Сидельникова слова, предупредив, что может добавить к обвинению в убийстве еще и обвинение в злостной клевете. Ульяна Игнатьевна приняла вовсе уж трагический вид, и никто не сомневался, что она поражена в самое сердце столь низким коварством и столь облыжной ложью подсудимого, которого, как вскоре оказалось, на пятнадцать лет должен был принять на жительство далекий жуткий остров Сахалин. И это – итог.