Подобные мысли растравляли Анатолия, несмотря на то что он вовсе не считал себя исчадием ада. Более того, он размышлял о своей вине лишь для того, чтобы напомнить той стороне своего «я», которая не желала смириться с совершенным престу… поступком, всего лишь поступком:

«Да, мой поступок противоречит принципам врачебной этики. Я запятнал свой белый халат. Но разве это пятно кто-нибудь увидит? Нет, не увидел и не увидит. Никто не докопается. В медицине многое совершается скрытно: мы, врачи, не любим выносить сор из избы, в противном случае пациенты перестали бы нам доверять. Разве не помню я клинико-анатомической конференции, на которой разбирался случай врача, перелившего больной кровь, несовместимую по резус-фактору? Да, флакон был неправильно маркирован на станции переливания крови, с ее работников никто не снимает ответственности, но врач — согласно инструкции, он был обязан провести пробу на совместимость. В результате того, что он не произвел такое микроскопическое действие, погибла женщина — двадцатитрехлетняя, красивая, беременная, так что фактически он своим бездействием погубил двух человек. Ну и что? Коллеги строго поругали его, но оправдали. Его даже не лишили квалификации. Врач остался врачом и поклялся работать в дальнейшем так, чтобы в уплату за эти две жизни спасти возможно большее число людей.

Я тоже остаюсь врачом. В отличие от того врача я убил не двоих, а одного, и не бездействием, а действием, но разница невелика: оба мы — убийцы в белых халатах. Убийцы, так сказать, на рабочем месте. Ну и что же? У каждого врача есть свое кладбище, и большинство немолодых медиков даже не помнят всех имен, нанесенных на его надгробные плиты. Зато спасенных — больше. Меня утешает то, что я должен был убить этого человека для того, чтобы иметь и дальше возможность спасать других. Зато потом я стану отличным нейрохирургом, и потомство меня оправдает. Но откуда узнает потомство об этом постыдном случае, если я никому ничего не скажу? Ну да, конечно же, как все легко и просто: я никому не скажу, меня никто не вычислит».

Когда эти медицинские доводы не помогали, Анатолий Любченко приводил совсем уже железный аргумент:

«Жизнь за жизнь! Для того чтобы подарить еще один глоток жизни самому близкому для меня человеку, я был вынужден отнять жизнь у чужого, незнакомого. Разве это не все объясняет?»

— Толя, с кем ты там разговариваешь? — донесся из кухни голос жены, и Анатолий испугался: значит, он уже высказывает свои «за» и «против» вслух!

— Ни с кем! — Против воли его голос прозвучал раздраженно. — Так, напеваю себе под нос… А что, нельзя, да?

— Господи, Толя, конечно можно. Но зачем кричать? Ты в последнее время стал какой-то странный. Какой-то раздражительный…

«У меня просто трудный период, — доказывал он себе, загоняя страдание внутрь. — Надо потерпеть, скоро все забудется».

Жена вышла из кухонной двери, вытирая руки о передник, на котором изображена мультяшная желтая корова с куском сыра в передних копытах. У Наташи огромные и влажные коровьи глаза, походка тоже коровья, медлительная — вследствие болей в мышцах, из-за которых она еле держится на ногах.