Опер молчал около часа, невнимательно слушал причитания, перемешанные с шипением, решал, кто в доме мог видеть машину, чьи окна выходят в переулок, кто видел убийц – окна других свидетелей выходят во двор. Из-за мартовского ненастья скамейка во дворе наверняка пустовала, а если на ней и распивали, так посторонние, которых не найдешь, да они ничего и не видели, спиртное глаза застит.

– Вижу, и не слушаешь ты меня, милок, – прорвалась Матвеевна сквозь заслон оперативных размышлений. – Вижу, твой еврейский Бог душу мутит. А наш Христос велел не мстить, а прощать.

Терпение опера имело границы, он спросил:

– А ваш Христос какой национальности был?

– Православной, значит, исконно русской, – уверенно ответила Матвеевна.

– А как же он в Иерусалим забрался, далековато?

– Истину нес, вот и забрел, – убежденно заявила верующая. – Батюшка говорил, Христа из зависти евреи и распяли.

– Русского? Мысль интересная. А кто видел-то, как распяли? И кто видел, как убийцы в мою квартиру вошли и невинных жизни лишили?

– Жиды вошли и порешили, и Колюшку-калеку они убили.

– А видел кто?

– Хитро ваше племя. Своих-то ты упрятал, на поминках Насти не было. А я твоим угощением отравилась.

– Угощение жиды из Германии прислали.

– Они везде. И ты свое семя упрятал, ходишь, ждешь, какой русский дурак горло подставит.

– Значит, не знаете? – Котов начинал злиться. – А за укрывательство убийц срок большой полагается. В прокуратуре год рождения не смотрят, прокурору важно, чтобы совершеннолетний был.

– Ты никак угрожаешь, посадить собрался? Я законы знаю, да и не пугливая.

– Ну, Матвеевна, если вы законы знаете как Библию, то можете и на нары устроиться. – Котов поднялся.

– Зайди в восьмую и двенадцатую, может, чего и подскажут. – Матвеевна проводила опера до двери, отодвинула тяжелый засов.

– Спасибо, Матвеевна, вы законы знаете, однако напоминаю, помеха следствию – дело подсудное. – Котов шагнул через порог, облегченно вздохнул.

В квартирах, названных старой ведьмой, жили интеллигенты, злейшие враги русского парня Иисуса Христа и лично Матвеевны. Котов не сомневался, жители, подсказанные набожной женщиной, уже опрошены ребятами с Петровки, ничего не видели и не знают, иначе сказали бы непременно. Котов начал вспоминать, кого видел ранее у квартиры своей «симпатичной» соседки. Настя, конечно, знает, но она сейчас на другом конце города, беспокоить ее не хочется.

Как опер ни напрягался, ничего путного вспомнить не удалось, что вполне естественно. Он целый день на работе и, кто с кем в доме дружит, не знает.

Тогда он решил подойти к вопросу с иной стороны и направился в двенадцатую квартиру, где жила интеллигентнейшая пенсионерка, некогда преподавательница русского языка и литературы, Нина Владимировна.

Он вышел на улицу, заскочил в магазин, купил коробку хороших конфет, поднялся на второй этаж, позвонил.

Дверь почти сразу открыли, старая учительница походила на героинь кинематографа пятидесятых годов.

– Здравствуйте, дорогая училка, – улыбнулся Котов. – Что же вы дверь распахиваете?

– Здравствуй, Гриша. – Седая, аккуратно одетая женщина пропустила его в квартиру.