Говорили, будто двух лет от роду Прошка перегрыз бечеву на отцовском мундире и проглотил ключ от подземной камеры, где запирали на ночлег каторжных. Фатер перерыл весь дом, ключ не нашел и по учиненному следствию был порот за неряшливость к казенному имуществу. А когда на его глазах последыш, кряхтя и тужась, испражнился им, унтерштейгер разинув рот, пробормотал, почесывая поротое место:

— Доннер ветер! С таким отпрыском загремишь кандалами на нижних горизонтах.

С тех самых пор если он и смотрел в сторону младшего сына, то с такой тоской в лице, что на Прошку нападала зевота. И всегда-то в доме от него ждали пакостей, о каких он не помышлял, и там, и в горной школе пороли с вожделением. Только дед понимал внука: одной они были крови.

На зависть всей школе его дед был сед, как лунь и прям, как оглобля, из бороды крючком торчал сломанный нос, за кушаком клацал кистень. Идет, бывало, по улице, вдруг случится драка: бергалы гульной недели отдыхают. Дед слова никому не скажет, а вокруг — тишина. Поговаривали, его даже рудничный пристав побаивался.

— У нас, Прошка, искони в роду все дерзкие, как ты да я, — любил он порассуждать, сидя возле камелька в своей полуземлянке. — Нам со служилыми тесно, с пахотными скучно. Нам волю подавай! Это я, грешный, породу испортил: бабка твоя из холопок. В нее и сыны пошли… А я как увидел, что из Сибири делают бергамт, так в бега! — Дед начинал злиться, скакать вокруг каменки в тесной полуземлянке. — С кем живем? Приписные да крепостные… И зовут себя не по-людски: бер-га-еры! Срамотишша! — вопил, распаляясь. — Онемечились! От бергала до генерала — все холопы, — он умолкал на миг, вспомнив, что его покровитель вышел в генеральский чин и фамилия ему досталась от пленного шведа, записанного в сибирские крестьяне. Но недолго раздумывая, снова начиная кричать: — Где она, воля, в царстве-государстве?

Иногда, устав, кашлял, плевался, начинал причитать жалобно, самого себя жалеючи, что сила уж не та, грехов много… Да и пенсион…

— Куда мне, дряхлому? — Сипло вздыхал. — А ты беги! Слышно, где-то рядом Беловодье.

— Бежим вместе! — просил Прошка. Жутковато было уходить в тайгу одному. — Ты еще крепкий!

— Сил-то, может, и хватит, — вздыхал дед, — веры нет. А без нее какой побег!? Найдешь землицу, замолвишь за меня слово. Коли примут грешного — дашь весточку. Уж тогда хоть на карачках, а приползу.

И начинали разговор старый с малым, от которого у Прошки захватывало дух, и радостно грезилась предстоящая жизнь. Дед снимал со стены старый медный крест фунта полтора весом. На нем был след от калмыцкой стрелы и зазубрины по краю: похоже, крестом пользовались вместо кистеня. Из-под нар вытаскивал мушкетон с раструбом, давно завещанный внуку после кончины.

— Крест нужен в пути, — наставлял дед, — чтобы не забыться среди чужих народов, мушкетон, чтобы оборониться… И еще, — снимал с себя опояску с крючковатыми старорусскими крестами, — без этого, говорят, Беловодье не примет.

Среди староверов соседних деревень ходили слухи, что безгрешные на хорошем коне успевают за одно лето побывать в Беловодском царстве и вернуться.