— поморщившись, как от зубной боли, туманно объяснил Давид) или того, как выбирался на карачках из воды Вадим. Смеялись, как ни странно — теперь над этим можно было и посмеяться — шутили, но главное, тем не менее, все время оставляли на потом. А потом, как и следовало ожидать, начался «откат». Вадим случайно взглянул в глаза Полины и разом забыл обо всех своих тревогах. Его обдало такой жаркой, цвета вина и меда, волной, что он вообще о чем-нибудь, кроме Полины, думать перестал. И когда она — а дело происходило, как Реутов припомнил позже, уже после второй бутылки двенадцатилетней выдержки «Апшерона», — в очередной раз, со странным выражением посмотрев ему в глаза, сказала, что устала и хочет спать, он, еще толком не понимая, что эти слова должны означать, с готовностью ее поддержал. А дальше, то ли хмель в голову ударил, сметя к чертовой матери обычные его интеллигентские сомнения, то ли действительно любовь и страсть пьянят лучше всякого вина, но только Вадим совершенно не запомнил, как они оказались в одной из спален второго этажа. Вот вроде бы только что сидели за столом, а вот уже целуются в холодной темной комнате, все время натыкаясь на какие-то невидимые во тьме предметы. Потом Полина зажгла свет — значит, они прекратили целоваться? — и начала застилать постель вынутым из стенного шкафа бельем. Еще смутно вспоминалось, как он растапливал печь — а дрова, спрашивается, откуда взялись? — поминутно отрываясь от этого занятия, чтобы снова обнять Полину, соответственно, мешая ей стелить постель, прижать к себе, ощущая даже сквозь одежду горячее, податливое и полное нетерпения тело, и вдохнуть ее выдох, и коснуться губами губ… А потом… Потом было на удивление яркое солнечное утро, и проснувшись от ударивших в глаза лучей, он лежал под тяжелой периной, боясь шелохнуться, чтобы не потревожить сна прижавшейся к нему всем телом Полины, и переживал растянувшуюся в вечность минуту счастья, такого сильного, какого он в жизни еще не знал.

Трудно сказать, как бы у них сложилось в тот вечер, когда после ресторана он повез ее переодеваться в Шпалерный переулок. Как-нибудь, вероятно, да сложилось бы. Но то, что ничего подобного сегодняшней ночи тогда между ними произойти не могло, Реутов был абсолютно уверен. Наверное, чтобы такое состоялось между мужчиной и женщиной, каждый из них должен был достигнуть предела желания, пережив какое-то совершенно невероятное потрясение, ставящее возможность их любви на самый край, за которым открывается пропасть отчаяния и смерти. Впрочем, ни о чем подобном склонный обычно к рефлексии и самоанализу Реутов этим утром даже не подумал. Он просто был счастлив и влюблен, и не желал впускать в свое сердце или мозги ничего, что могло бы разрушить это невероятное чудо.

О делах заговорили за завтраком. Сигналом послужил дневной — дело было уже в полдень — выпуск новостей. Они только-только расселись вокруг стола и принялись за яичницу с ветчиной и сыром — Вадим еще подумал, глядя на Давида и Лилиан, что у этих двоих, кажется, тоже этой ночью что-то такое произошло, — когда включенный, но до этого момента всеми дружно игнорируемый телевизор обратил-таки на себя их внимание, выкинув на экран большую фотографию Реутова. Увидев свое лицо, Вадим чуть куском ветчины не подавился. Но в следующее мгновение фотографию сменил видеоряд — теперь уже на экран смотрели все, — который напрочь отбил у него всякий аппетит. Показывали, как автокран достает из реки разбитый вдребезги «Нево» Реутова, а дикторский голос за кадром между тем рассказывал, что выдающийся российский ученый физиолог Вадим Борисович Реутов пропал еще два дня назад. Машина его обнаружена только сегодня утром. Но тела профессора Реутова в ней не оказалось, в связи с чем анонимный источник в управе градоначальника высказал предположение, что, поскольку водительская дверь сорвана, тело, вероятно, найдется, если найдется вообще, несколько позже и значительно ниже по течению, а скорее всего, и вовсе в Финском заливе.