Вот, собственно, и вся история, если не заморачиваться множеством и множеством второстепенных деталей. Но история это была такая, надо признать, что Реутов, которого «пробило на правду» еще по дороге из Итиля, тогда же и решил, что не расскажет ее никому и никогда. Ни лучшему другу, ни любимой женщине. Никогда. Никому. Иначе умерший монстр воскреснет, и взгляд василиска снова начнет шарить по миру, разыскивая свои жертвы при свете солнца или под покровом ночи.

— Жаль, конечно, — сказал Вадим, отпив немного кашасы. — Мне, как ты понимаешь, Поля, и самому было бы любопытно выяснить, что там тогда со мной произошло и почему.

«Впрочем…» — Солгал ли он ей сейчас?

Хороший вопрос. Просто замечательный, потому что, если на первый взгляд — в первом, так сказать, приближении — все было до ужаса очевидно, то при «повторном просмотре» возникало странное ощущение незавершенности или, напротив, чрезмерной определенности «текста». Что-то тут было не так, и, даже если не сразу становилось ясно, что же именно, желание просмотреть материал еще разок возникало по-всякому. И вот, изучая свою память, исследуя воспоминания — «свои», «не совсем свои», «ничьи», или определенно чужие — Реутов обратил внимание на то, что при запредельной полноте одних воспоминаний, детализированных настолько, что возникал вопрос, а может ли вообще живой человек увидеть и запомнить столько второстепенных подробностей в отнюдь не требующей такой шизофренической точности ситуации, другие воспоминания сквозят пробелами, как старая порченная молью шаль дырками. И что характерно, пробелы эти — лакуны, так сказать, в цельном полотне прошлого, — странным образом группировались вокруг самых важных, самых существенных вопросов. Где, например, лежит эта чертова субмарина, на которой приплыли в этот мир разведчики из иной реальности? А бог его знает! Вот вроде имеется смутное воспоминание, как он сам — Реутов-Керн-Людов — минирует ее реактор… Но, тогда, где и когда произошел взрыв? Или это воспоминание неправильное и к делу не относится, и все было не так, и подводная лодка все еще лежит на дне крошечной скалистой бухты на Кольском полуострове? Или нет — причем тут Север! — если прячется она в теплых водах Русского моря? И вот таких неувязок — при тщательном учете «родового наследства» — оказывалось что-то уж слишком много. Настолько много, что у Реутова появилась если и не уверенность, то, во всяком случае, весьма крепкая гипотеза о намеренном наведении теней на плетни. Похоже — или скажем осторожнее, возможно, — Людов и здесь был не искренен или искренен, но не до конца. Могло статься, что, как минимум, часть доставшихся Реутову по наследству воспоминаний была Керном — или как его там звали на самом деле? — намеренно фальсифицирована и не просто фальсифицирована, а так мастерски подделана, что будь Реутов чуть менее умен и проницателен, не имей того опыта в анализе научных данных, какой имел, повелся бы, пожалуй, на эту фальшивку. Однако и то верно, что, не изучи Вадим за несколько прошедших с начала этой истории недель «изящную манеру» своего папеньки общаться с ним, Реутовым, сквозь время и пространство посредством намеков и недоговоренностей, удовлетворился бы одной этой гипотезой, приняв очередную подделку, как должное. Но, как ни странно, даже не зная, как того на самом деле звали — вернее, не будучи в этом уверен, — Вадим своего родителя «изучил» настолько хорошо, что не мог не задуматься еще над одним вопросом: как могло случиться, что такой ас как Людов, делавший с человеческой памятью все, что хотел — оставил белые стежки именно там, где они всего более заметны?