Вернувшись к боксам, Реутов открыл «свой», вытащил ожидавшее его письмо и, отойдя в сторонку, разорвал ненадписанный конверт. Письмо было кратким и несентиментальным. Деловое письмо, иначе и не скажешь.
«Здравствуй!
Рад, что ты жив и надеюсь, что ко мне это не относится. Быть стариком унизительно и противно, но, как говорится, нас никто не спрашивает. В любом случае, это письмо последнее: больше не будет. Меня не ищи. Это, во-первых, бесполезно, а во-вторых, крайне опасно для нас обоих. Надеюсь, ты это понимаешь.
По поводу случившегося. Как ты уже знаешь, начудил я. Хотел, как лучше, но благими намерения… и так далее по тексту. Не извиняюсь, не прошу прощения: что сделано, то сделано, обратно не отмотаешь.
О текущем моменте. Не знаю, сколько прошло времени, так что не обессудь: возможно, почти все уже устарело. Но оставить оборудование, уходя на покой, не могу. За собой надо прибирать.
Прощай и не поминай лихом.
Твой
09.03.89 12.30 по Новгородскому времени».
«Твой», — усмехнулся Реутов, но там так и было написано — «Твой». А дальше полторы страницы текста, состоящего из столбиков пятизначных чисел. Единый код и все та же шифровальная книга…
Расшифровывал послание Вадим в маленьком уютном кафе на Звенигородской улице. Извозчик сидел за соседним столиком, с аппетитом уплетая оплаченный Реутовым обильный полдник. А вот у Вадима никакого интереса к еде на этот раз не было. У Полины, впрочем, тоже. Поэтому себе они заказали только кофе.
— Что это? — следовало признать, Полина проявила невероятное терпение, но свой предел есть у всех, даже у таких замечательных женщин, как она.
— Это? — Реутов отхлебнул кофе и развернул письмо. — Это, можно сказать, «последнее прости» моего дорогого папеньки.
— Мне не нравится твой тон, — нахмурилась Полина. — Он все-таки твой отец.
— Ну какой он, к черту, отец! — Криво усмехнулся Реутов, на мгновение позволивший чувствам взять верх над благоразумием. — Так, производитель.
«Производитель, — повторил он про себя, пробуя случайное, в общем-то, слово на вкус. — Ну, не так уж и далеко от истины. Ведь так, папочка?»
— А теперь помолчи, пожалуйста, — попросил он совершенно опешившую Полину. — Мне надо сосредоточиться. Пять минут… — но, увидев, что, на этот раз, девушка его не поняла, вынужден был объяснить: — Мне еще надо его расшифровать, — сказал он, показывая ей страницу, заполненную рядами чисел. — Не то, чтобы очень сложно… но все-таки требует некоторой концентрации внимания. Так что, пять минут. Ладушки?
— А ключ? — еще больше удивилась Полина.
— Ключ? — переспросил занятый своими мыслями Вадим. — Ключ здесь, — и он постучал согнутым указательным пальцем по лбу.
Самое смешное, что он не обманывал. «Понятие о совершенном живописце»[157] он помнил наизусть. Причем не просто так, как запоминают, скажем, люди с хорошей памятью стихи или прозу, а построчно и постранично, притом в том единственном экземпляре того самого издания 1789 года, которое для этой цели и было когда-то выбрано. Томика того, как он теперь доподлинно знал, физически более не существовало, но не суть неважно. Книги не было, но она по-прежнему существовала потому, что Вадим ее помнил, вернее, знал наизусть. Этого достаточно.