— Я задремала, Агата. — Возится, наверняка изображая удивления по поводу пролитого на поднос чая. — Был тяжелый день в больнице.

В больнице?

Напрягаю слух.

— Я оставила телефон в сумке.

— Перезвоните Марату Игоревичу, — уже не особо шифруя приказной тон, заявляет Паучиха. — Пока он не рассердился окончательно.

«Какие все страшные и нервные». — про себя вставлять пять копеек.

Но все же: зачем ты шаришься по больницам, Страшилка?

Я обязательно это сделаю, Агата, — говорит «мамочка».

И мне не на шутку интересно, что сейчас будет, потому что у этой малахольной, кажется, только что прорезался голос и дух сопротивления, или я ничего не смыслю в людях. А это не так. Жизнь научила читать этих двуногих как открытые книги: по взгляду, по тому, как дергается кадык, как меняется тембр голоса.

Чтобы выжить.

Извечная дилемма всея мое существование: с самого рождения я только то и делаю, что приближаюсь к концу семимильными шагами, но чего-то все время барахтаюсь, работаю лапами как жаба в банке с молоком. Жду, может, что вот-вот получатся сливки.

— У меня указания проследить, чтобы вы перезвонили, — гнет свое Паучиха.

— Стоя надо мной с плеткой? — с выразительной иронией переспрашивает Страшилка.

Жаль, что вылезть голым из своего убежища будет слишком даже для меня, а то бы встал в полный рост и поаплодировал.

В тишине очень хорошо слышен скрип зубов старой стервы.

Но она все-таки бежит с поля боя — выходит из комнаты и нарочно громко закрывает за собой дверь.

Страшилка выдыхает.

Выжидаю еще минуту, усаживаюсь на колени и, сложив руки на краю кровати, улыбаюсь «мамочке» на все тридцать два.

— Я в восхищении, — и это почти искренне.

— Убирайся, — внезапно змеей шипит она. Тянется к подушке за спиной, хватает ее за угол и швыряет мне в голову. — Пошел вон!

У меня отличные рефлексы, так что подушке ничего не светит — она улетает куда-то за спину, пока я, без малейшего зазрения совести, забираюсь обратно в постель. Страшилка отводит взгляд, перебирается на другую сторону и только из упрямства не сбегает еще раз.

— Островского не будет до следующего вечера, — просто так, хоть она, если не дура, уже успела выучить его привычки. — Моя компания лучше, чем одиночество.

И только когда мы смотрим друг на друга, вдруг понимаю, что сказал какую-то слишком уж искреннюю хуету. Давно я не позволял себе роскоши быть откровенным с одушевленным предметом.

Не понимаю, чего вдруг расчувствовался.

И перед кем? Перед очередной подстилкой Островского? Его «идеальной родословной».

«Забыл, что планировал, Рэйн?» — мрачно интересуется внутренний голос, и я успокаиваю его мгновенным просветлением в голове.

Я ничего не забыл.

В конечном счете, этот проблеск искренности сыграет мне на руку.

Пусть Страшилка думает, что я хороший, славный, но никем не любимый и поэтому такой злой парень. Что у меня есть сердце. Что меня можно не бояться.

Набожные девочки любят видеть заблудшую душу в каждом мерзавце.

Когда тянусь за сумкой, чтобы достать телефон, у меня до сих пор дрожат руки.

Произошедшее не укладывается в голове.