– Зачем такие слова произносишь? – не повышая голоса, спросил Зурало и заглянул Николя в глаза. – Не делал я ничего.

– Не делал?! – чуть ли не взвизгнул Берестов. Держать себя в руках становилось все труднее; ладонь пульсировала, а кровь продолжала течь, пачкая штанину. – А это как объяснишь?!

– Бывает такое, – сухо бросил Зурало и протиснулся мимо актера. Умудрился даже рукавом не задеть, будто протек. – Хочешь крайнего найти, помрежу жалуйся.

– Вот ты сволочь… – прошипел Коля, но здравомыслие не позволило бросить оскорбление погромче, прямо в лицо цыгана. Пришлось тут же маскировать, прикрывать ветошью пустых оправданий и нападок: – Хорошо ведь знаешь, что она меня завернет! Да еще и тебя выгородит! Ты, Зурало, как вообще эту работу получил?!

Подстегнутые болью и обидой, злые слова сочились из Берестова едкой капелью, будто колбу с кислотой прожгло. Цыган остановился, его худые плечи вздрогнули. Он покосился на Николая белесым глазом, как если бы вообще мог им что-то разглядеть.

– Каморку свою заимел, живешь в ней, ночуешь, гостей привечаешь! – продолжал Николя, монотонно сжимая и разжимая липкий алый кулак. – Делаешь в театре больше, чем завпост! Ты что, директору жизнь спас?!

Цыган вздрогнул, криво ухмыльнулся.

– Декорации я хорошие делаю, – ответил он безупречно спокойным голосом, будто не обвинения выслушивал, а с хорошим знакомым новостями делился. – С душой. А ты, Николай, не серчай на стол, что он тебя цапнул. Примет еще наша сцена, вот увидишь…

И ушел, оставив Берестова беспомощно хлопать губами.

Почти минуту стоял тот в пустом коридоре, подбирая слова, которые мог бы с запозданием швырнуть цыгану. А затем решительно ворвался в мужскую гримерку, где и вывалил их в общую актерскую пустоту.

Коллеги, уже почти переодевшиеся и отмывшие грим, на новенького смотрели молча и настороженно. Слушали, впитывали, и лишь самые возрастные неодобрительно качали головами. Севастьян Григорьевич морщил нос, покрытый венозной сеткой, и на Колю старался не смотреть.

Не дать наговорить лишнего, однако же, попытался лишь молодой Артемка. Притащил аптечку и все перебивал поток берестовской брани глупыми вопросами: «тут больно?», «а так?», «а если пальцы сжать?» Но Николя все равно еще долго не мог успокоиться.

Стол его цапнул, ага! Вы вообще слышали подобный бред?! И как только таким, как этот безродный цыганишка, сходит с рук вопиющая халатность?!

Коллеги торопливо переоделись и поочередно утекли из гримерки, даже не пригласив на пьянку. Попробовал только Артемка, но Коля гневно отмахнулся перебинтованной рукой. Увольте, он сегодня не настроен на общение с бездушными человечками! А уж если Зурало на глаза попадется, так и вовсе за себя не отвечает. Белобрысый, впрочем, настаивать не рвался и вскоре растворился вслед за остальными.

Успокоился Николя только дома, обнаружив в холодильнике недопитую бутылку водки и прямо из горлышка добив ее еще до скромного холостяцкого ужина.

Сны в ту ночь ему приходили недобрые.

Все про зубастые столы и темные кладовки-подвалы, дремучие заболоченные чащи и про забытый с детства страх перед цыганами, средь бела дня крадущими детей. Про их недобрый взгляд и умение сглазить, про воровство и нечистоплотность.