На последние слова Виктор презрительно усмехнулся.

— Ну конечно, не денег, это я так, — младший лейтенант поскреб в затылке. — Ну а зачем тогда?

— Морду набить, — с неохотой произнес Виктор.

— Так ведь он все равно ничего не понял, — младший лейтенант даже обрадовался, что Виктор заговорил. — И даже если б ты ему сказал, кто ты есть, он все равно ничего не понял бы, вот ведь какая штука.

— Почему?

— Да потому… Если он за… Тебе сколько лет? Шестнадцать, семнадцать?

— Шестнадцать с половиной.

— Если он за шестнадцать с половиной лет ни разу про тебя не вспомнил, не поинтересовался, как его сын родной живет… э-эх, вот ведь люди, ч-черт! — махнул рукой младший лейтенант. — Совести у них нет.

— А у кого она есть? — вновь усмехнулся Виктор.

— Ну-у, брат, ты того… загибаешь. У меня, например, совесть есть. У него, — он ткнул в сторону сержанта. — У тебя, я думаю, совесть есть?

— Почему вы так думаете?

— Ну, потому, что… пошел же ты к нему? Нашел адрес и пошел. А знаешь, почему? Это в тебе твоя оскорбленная совесть говорила, точно, точно, не улыбайся. За мать обида, за себя. Думаешь, я не понимаю? Вот ты скажи, ты смог бы ударить человека слабее себя, а? Смог бы или нет?

— Н-не знаю… — Виктор вдруг смутился, опустил голову.

— Вот я не смог бы, честно говорю. Совесть не позволит, И ты не сможешь, я ведь вижу. Совесть — это, брат, самая главная черта в человеке! — Младший лейтенант говорил с таким воодушевлением, что Виктор опять опустил голову.

Младший лейтенант достал из шкафчика шинель, надел ее, аккуратно застегнулся:

— Ну, пошли… Дежурство мое кончилось.

— Только сегодня узнал, что мать школу с золотой медалью закончила и университет с отличием, не ожидал я от нее такой прыти, — усмехаясь, рассказывал Виктор. — Почему-то казалось, что она всегда на чужой шее жила.

— Часто с матерью ругаешься? — покосился на него младший лейтенант.

— Бывает… Не люблю я ее.

— За что?

— За все. — Виктор смотрел в сторону.

Они шли по бульвару. Быстро темнело.

Разом зажглись фонари и засверкали сугробы.

— Небось, идешь и думаешь, и чего этот мент ко мне прицепился? — с усмешкой проговорил младший лейтенант, покосившись на Виктора.

— Да какая вам разница, что я думаю, — пробормотал Виктор. — Пожалели, а теперь в душу лезете. Это что, плата такая, что ли?

— Плата, говоришь? — чуть нахмурился младший лейтенант. — Зря ты так. Я жалеть тебя не собирался. Я протокол порвал, потому что было несправедливо тебя на пятнадцать суток сажать.

— У меня, может, столько других хвостов, что ваши пятнадцать суток — детский сад, — усмехнулся Виктор. — Справедливость — несправедливость! Кого это колы-шит? Ну, посадили бы — отсидел бы, не рассыпался!

— Чудные у тебя рассуждения, — задумчиво ответил младший лейтенант. — Люди на смерть шли за справедливость.

— Это я в школе слышал… Ну, шли. А что толку? Всеобщая справедливость восторжествовала? Или что еще? Шиш с маслом! Христа вон две тыщи лет назад распяли, тоже, вроде, за правду и справедливость, ну и что? За эти две тыщи столько наподличали, столько гадостей натворили, что еще две тыщи лет надо, чтобы отмыться!