Я стояла на маленькой площадке рядом со сломанным мертвым прожектором. Дан обнял меня сзади, укрыв полами пальто. Я слышала его тихое дыхание, которое обволакивало мой затылок, его губы почти касались моих волос.

И я заплакала.

Это были тихие, неизвестные мне слезы, они вымывали из моей души весь ужас последних месяцев, всю боль смертей, виновницей которых была я, – успокойся, Ева, вот ты и вернулась в свой дом, блудная дочь, он стоит у тебя за плечами и согревает затылок – ты не одна, ты не одна…

Я потеряла счет времени, прислушиваясь к тихому дыханию Дана – он что-то шептал моим волосам. Я с трудом заставила себя прислушаться не к его губам, не к его дыханию – а к тому, что он говорит.

– ..когда я не могу завоевать – все равно что: женщину, друга, идею, место под солнцем, – я просто ухожу. Это дурацкая черта, она не выводится так же, как и родимое пятно; я не умею бороться, на это у меня никогда не хватало дыхания; я умею только завоевывать… Это еще детское восприятие. Я уехал из дома, когда мне не было еще восемнадцати. Но и тогда, и сейчас я был абсолютно уверен – быть счастливым, по-настоящему счастливым, я могу только здесь – нигде больше. У деда были виноградники, он делал отличное вино; вино и виноград были его сутью – и он был счастлив. Отец занимался керамикой – он отличный гончар – и был счастлив… Я мог бы делать и то, и другое, чаши из листьев виноградных лоз, чаши из моря – и был бы более счастлив, чем они… Нигде больше нет таких звезд летом и таких ветров зимой. Но я уехал отсюда только потому, что не смог завоевать море. Оно никогда не принадлежало мне одному. Оно изменяло мне каждую весну с первым попавшимся ленивым, лысым, толстым курортником. Оно изменяло мне с матерями семейств – у них всегда был выводок детей и шестой размер лифчика. Оно изменяло мне со всеми напропалую. Потому-то я любил позднюю осень, и раннюю зиму, и все шестьдесят дней после Нового года – когда море не было нужно никому – состарившееся, серое, грязное. Никому, кроме меня, – тогда оно было настоящим. Не очень-то красивым, но настоящим. А настоящим можно быть только тогда, когда никого нет рядом – даже тебя самого… Я понимаю, это глупости: и то, что я вам сейчас говорю, и то, что я думал тогда. Я никогда и никому не говорил об этом. Да, то, что я уехал, было глупостью. Нет, есть еще масса причин, они лежали на поверхности – но эта была самой главной, самой сокровенной… Почему мне обо всем хочется сказать вам, Ева?..

Я повернулась и уткнулась в грудь Дану, спрятала лицо в его пахнущей свежестью рубашке. Сквозь этот нейтральный, настоянный на одеколоне запах пробивался совсем другой – запах его собственной кожи, похожий на море и на песок одновременно. Это был запах ребенка – маленького беззащитного Дана, который боится темноты, играет в виноградных лозах и бесстрашно давит хвостатых медведок голыми, черными от земли пятками… Это был запах мужчины, который может спасти меня от меня же самой. Хватит этой бесплодной борьбы с тенями. Хватит этой одинокой борьбы со злом, которая рождает только зло… Тебе не выстоять одной. Прими этого человека, ты же видишь, что он уже готов взять тебя собой – в ту жизнь, где не борются.