Но и Дан молчал, он только внимательно рассматривал меня. Я сама налила себе шампанского и спросила:

– Тогда в чем же его недостаток? – Сотни маленьких невинных мазков на холсте никому не могли причинить зла, и уже в одном этом был не недостаток, а достоинство.

– К сожалению, портрет не умеет говорить. Его нельзя коснуться, его нельзя увидеть ни в гневе, ни в радости. Он смотрит только в себя. А мне хотелось бы, чтобы он посмотрел на меня.

Я посмотрела Дану в глаза.

– Как сейчас?

– Почти. – Дан смутился и снова замолчал.

– Когда мы прилетим? – спросила я – только для того, чтобы помочь ему выбраться из непроходимых дебрей молчания.

– Через два часа.

– Что это за город?

– Маленький городишко… Я всегда делал вид, что не имею с ним ничего общего. Масса приезжих с севера, которые плохо загорают, кожа не та… Все в шортах и сарафанах, но зато в одинаковых соломенных шляпах. Много инжира, много вина, чуть меньше абхазцев. Их женщины всегда в черном, даже в тридцатипятиградусную жару, моря они не видят годами, хотя и живут рядом.

– Кажется, там была война, совсем недавно…

– Там и сейчас предчувствие войны. Но море все такое же.

– У вас странная фамилия – Сикора… Дан удивленно посмотрел на меня:

– Вы знаете обо мне больше, чем я предполагал.

– Не волнуйтесь, это единственная скудная информация, которой я обладаю. И все-таки…

– Вообще-то ничего странного в ней нет – это просто венгерские корни. Мой дед был венгром, служил в личной охране Хорти.

– Хорти?

– Хорти – венгерский диктатор, союзник Гитлера. Несколько трусоватый союзник. Когда он бежал, деда причислили к хортистам, он был вынужден скрываться.

А потом, где-то в Европе, встретил бабку, которая возвратилась, из концлагеря. Они полюбили друг друга, хотя это казалось почти невозможным. Она-то и привезла его Союз, она и слышать ничего не хотела о том, чтобы остаться в Венгрии – или где-нибудь еще. Она слишком любила инжир, и курортников летом, и соломенные шляпы. Деду пришлось поехать с ней, он слишком любил ее. В нашем роду мужчины всегда следуют за женщинами, даже если это грозит им бедой. Они вернулись в тот самый город, куда мы летим. Она выдавала деда за украинца из Чопа, это легко было сделать в послевоенной неразберихе. И потом – Чоп, это самая граница – Чехословакия и Венгрия, там много мадьяр. Фамилию пришлось модифицировать, получилось – Сикора. Ничего сверхъестественного.

– Действительно ничего.

– Мои дед и бабка принадлежали к враждующим режимам, но полюбили друг друга. Так что я считаю, что в жизни нет ничего невозможного. По-моему, я заговорил о нас. Теперь вы расскажите мне о себе.

Вопрос застал меня врасплох – я совершенно не знала, что рассказывать Дану. У меня не было прошлого, а то прошлое, которое я смутно помнила, – умерло вместе с несчастной Мышью. Мрачный хирург-пластик постарался над моим лицом, но так и не удосужился вылепить новой жизни. А у меня самой не было времени об этом хорошенько подумать. Но даже если бы я попыталась, то обязательно запуталась бы во вранье. Я не хотела врать. И не хотела казаться лучше, чем есть.