Пришлось замедлить шаг. Прохожие перестали втягивать головы в плечи. Сжимали и отряхивали черные зонты. Снег перестал. Уже таял на мокрых тротуарах и мостовой. В воздухе запахло свежестью, как будто на город высыпался не снег, а корюшка. На перекрестке мокро шипели шинами по асфальту и весенними голосами перекликались автомобили. Постовая регулировщица на своей тумбе в центре перекрестка дирижировала дубинкой, как будто пыталась добыть из уличного движения вальс – в исполнении трамваев, машин, телег и пешеходов. Беретик с красной звездой был весело сдвинут на бок. Проглянуло солнце. Ветер торопливо рвал последние клочья туч. Окна из серых снова стали голубыми.

Кепка тотчас начала кусать лоб. Шурка сдвинул ее на затылок.

И вот тогда вылетел, как голубь, крик:

– Фрицы идут!!!

Шурка обернулся. Но шел всего-навсего солдат. Наш, самый обычный.

На плече – ремень автомата. Руки лежали на дуле и рукояти. На дуле автомата тускло блестел солнечный блик. Белобрысые брови хмурились под пилоткой. Взгляд усердно таращился вперед.

Шурка не понял. Все было, как только что… Сновали прохожие. Переходили перекресток как ни в чем не бывало.

…Но изменилось. Уж слишком как ни в чем не бывало шли. Каждый старательно не смотрел в сторону. Старательно смотрел на небо, себе под ноги. Напрягались плечи, цепенела шея, а взгляд делался пустым. Перекресток оставался позади – и плечи, шея, взгляд снова оживали.

Солдат махнул регулировщице. Та насупилась, крутанула дубинкой. Выдвинула ладонь в перчатке. Машины встали.

Шурка кинулся к бровке тротуара.

– Фрицы идут!!! – казалось, завопили дома, мостовая, тротуар, трубы, голуби. Теперь уже неслись, бежали, катились кубарем, валили со всех сторон сразу.

– Граждане. Разойдись, – беспомощным тенорком воззвал солдат. Качнул дулом. Куда там!

Толпа собралась в мгновение ока. Теперь уже Шурке приходилось грести локтями. Выдираться, ввинчиваться. Сердце бухало. Его толкали, он толкался. Съездил по физиономии чей-то локоть. Чьи-то сапоги лягнул он сам. Пробрался в первый ряд.

Отсюда он видел забор – там вдали, свежий, занозистый. И железные ворота.

Все тянули шеи. Было тесно дышать – стискивали с боков. Но никто не ругался, не шипел, не вскрикивал.

Все молчали.

Ворота взвизгнули, поехали створки.

У Шурки заколотилось сердце.

Колонна была серая. Шершавая. От нее несло страхом. Немцы тщательно смотрели перед собой. Чтобы взгляд не попался взгляду. «Соображают», – жадно разглядывал Шурка. Они живые, а Таня нет – разве так может быть? Понял, что надо поймать этот взгляд. Во что бы то ни стало. Может, тогда уйдет навсегда это чувство-лезвие, которое впивается по утрам?

Потому что… Потому что… Потому что хватит уже. «Я больше не могу», – понял он.

Толпа медленно, неуловимо сжимала пространство. И вот уже колонне пришлось остановиться.

Солдаты озирались, беспомощно качали автоматами. Шурка им даже посочувствовал. На фронте им было понятно: тут свои, там враги, стрелять – туда. Здесь – они не знали, что делать.

– Граждане, – рявкали, просили, взывали они ломающимися мальчишескими голосами. – Отойди! Назад!