Поздно вечером позвал к себе в опочивальню племянника, поставил на столик ларец и придвинул свечу.

— Глаза не пяль и не проси, — предупредил Поклонский. — Дам сколько надобно.

Он открыл крышку. Колыхнулось пламя свечи. Сверкнуло тысячами искорок злато, замельтешилось, переливаясь гранями. Вартынский уставил глаза в ларец и посмотрел на дядю.

— Это все?

— Как видишь, — Поклонский легонько встряхнул ларец. Содержимое его зазвенело.

— Кажется, его больше было, — не сдержал удивления Вартынский.

— Еще что придумаешь? — отрезал Поклонский. — Не воровством ли уличаешь?

— Серчать нечего, — нахмурился Вартынский.

Оба вздрогнули, посмотрев на оконце: показалось, что скрипнула ставенька. Пан Поклонский прикрыл крышку ларца и придавил крепкой ладонью.

— Ветер, — успокоил Вартынский.

— Я не серчаю. — Поклонский поднял тяжелый взгляд. — Подумал бы, чем благодарить за маентки, потом уж ждал злата.

Вартынский ничего не ответил — только задрожали губы. Если б мог он сейчас, разбил бы ларец на голове дяди, растоптал, размолол злато, чтоб никому не досталось. Пересохшим ртом настойчиво проронил:

— Дели!

Поклонский вынимал из ларца кольца, внимательно рассматривал их и раскладывал в две кучки. Одну кучку придвинул поближе к себе, вторую, меньшую, к Вартынскому.

— Из моей доли надо отдать пану Шелковскому, — оправдываясь, сказал Поклонский, но все же вынул из ларца еще один браслет и положил в кучку Вартынского.

— Вот, бери…

Вартынский ладонью ссунул со стола в подол рубахи свою долю и, ничего не говоря, вышел из опочивальни. В своей спаленке высыпал злато в тряпицу и заложил под подушку.

Накинув кафтан, вышел на крыльцо. Ночь была ветреная, но не темная. Показалось Вартынскому, что у кустов мелькнула тень. Присматриваться не стал — колышатся и шуршат ветви сирени и акации. Подошел к углу дома и тут же был схвачен сильными руками. Не успел ни вырваться, ни крикнуть. Острая боль пронзила все тело. Его отпустили, и Вартынский тяжело упал на землю.

Спустя полчаса Вартынский очнулся. Кое-как дополз до крыльца. Или служанка услыхала шорох, или тоже выходила по надобности, но наткнулась на Вартынского и с криком бросилась в дом. Проснулись слуги. Поднялся переполох. Зажгли свечи. Вартынского принесли в комнату. Грудь его была в крови. Он с трудом приоткрыл глаза и слабыми губами прошептал:

— Они убили меня…

— Кто?.. Говори кто?!. — кричал Поклонский в самое лицо и тормошил слабую руку.

Но пан Вартынский больше ничего не успел сказать…

Всю осень Поклонский получал плохие вести от чаусского старосты. Тот сообщал, что холопы ни денег, ни хлеба не дают, все больше и больше проявляют своевольство, в полк идти не желают. А с тех пор, как Могилев принял русское подданство, а на Украине черкасы собрали раду и объявили о своем решении идти под руку московского государя, все время грозятся побросать хаты и податься с бабами и детьми к черкасам.

Вести тревожили Поклонского. Тревожили потому, что с тех пор как получил в собственность Чаусы и четыре деревни, от холопов не имел ни гроша, ни зернышка. Но деньги и хлеб он взыщет раньше или позже. То, что мужики в полк не идут и службу нести не желают — дело хуже. Полк тает с каждым днем. Те, кто три месяца назад сами шли и просились принять ратниками, теперь тайно бегут к казакам или в леса, где собираются в шайки. Эти шайки не только жгут панские маентки, но и завязывают бои с небольшими войсковыми отрядами.