Сходя с ума от волнения по коридору обратно к спальне, распахивая дверь нараспашку, а там пусто…Маши нет в кроватке. От ужаса по спине бегут мурашки и немеет затылок. В обратную сторону, вниз, в гостиную. Никого нет. Ни одной живой души. Господи! Кричать бесполезно, но я все же кричу:

— Машааааа!

В надежде, что услышит пусть не она, а кто-то другой. Наверху что-то с грохотом упало, и я снова бросилась обратно, подворачивая ноги и впиваясь до боли в суставах в перила. Дверь в одну из комнат широко раскрыта и спиной ко мне стоит Егор…а в нескольких шагах от него в глубине кабинета моя дочь. Между ними осколки битого стекла. Я не вижу его взгляда, я вижу только ее глаза. Широко распахнутые, горящие, перевозбужденные. И в них нет ни капли страха. А руки сжаты в кулачки и мне кажется в них что-то есть…

Этот дом принадлежал моему деду. В нем никто не жил с тех пор как он умер здесь в своей кровати от старости и проклял всю свою родню до пятого колена, особенно моего отца, который не исполнил его волю и посмел создать свою империю совсем в иной отрасли, а затем и продать заводы, которые принадлежали деду, за бесценок. Проблема заключалась в том, что дед окончательно утратил разум и застрял в далеких девяностых, когда приватизация государственных предприятий имела смысл. Впрочем, я даже вникать в эту семейную трагедию не хотел. Дед, очень жестокий по жизни человек, свел свою жену в могилу тем, что периодически проклинал кого-то из своей семьи, а она очень болезненно все это воспринимала. После похорон дед лишил нас всех своего наследства, которого по сути совершенно и не осталось, кроме этого дома. А потом перед самой смертью вдруг опомнился и отписал его мне. Долгие годы он так и простоял. Я так и не мог решить, что именно с ним делать. Но так как отец советовал его продать я поступил с точностью до наоборот — реставрировал, сделал ремонт и иногда приезжал сюда побыть наедине с самим собой. Никого никогда сюда не привозил. Даже ее. Со временем я даже полюбил его за полное уединение и яркую атмосферу детства. Я сидел в любимом кресле деда курил его коллекционные сигары и смотрел часами на огонь разметавший свои языки в кирпичном камине. Особенно я часто здесь бывал после того как эта сука разломала меня на куски своим предательством.

Может быть я бы никогда и не привез ее сюда, если бы у меня было время на размышления. Я планировал все совершенно иначе, я думал снять для нее квартиру в центре города, хотел, чтобы она приползла ко мне сама и стала моей любовницей добровольно. Но упрямая и хитрая сучка захотела от меня ускользнуть. Вообразила себя умной, как и тогда, когда повесила на меня чужого ребенка. Долгие пять лет я прекрасно держал себя в руках, я контролировал все свои эмоции и вот сейчас меня словно швырнуло в то же самое болото. Я совершенно не мог себя держать в руках и спокойно обдумать каждый свой шаг. Я превратился в оголенный нерв и каждое ее движение, поступок и слово доводили меня до исступления. Когда Валера позвонил и сказал, что Аня попросила его купить билеты на поезд у меня в глазах потемнело и я до последнего не верил, что она на это решится…Мой воспаленный мозг рисовал, как она мчится к очередному любовнику или едет к тому недоумку, который больше походил на растение, чем на человека. Лечение я ему обеспечил, а вот ноги ему конечно никто не вернет. Чего я так и не смог понять — так это ее поведение в отношении него. А точнее наоборот именно тот ее поступок открывал гнилую натуру с самой разъеденной червями стороны. Она прекратила туда ездить едва ублюдок перестал ходить и быть мужчиной. Бросила, когда тот остался инвалидом. По крайней мере так мне доложили. Но я еще ждал полного отчета о каждом ее шаге за все пять лет. Я хотел, словно пазлы, сложить всю ее жизнь. Зачем? Наверное, чтобы все же разочароваться окончательно и раздавить без зазрения совести…Потому что несмотря на всю мою адскую ненависть к ней я все же еще надеялся увидеть в ней ту самую нежную и воздушную Нюту с клубничным запахом на губах. Я все еще готов был быть обманутым…готов был на что угодно лишь бы она оказалась рядом. Пусть даже, мать ее, насильно! Насрать. В ее положении особо выбирать не приходится.