Сейчас я уже и сам не хочу, чтобы те люди из Осташкова со своей антифашистской школой дали о себе знать. В настоящее время мне живется отлично!

Я действительно не могу себе представить, как будет в лагере номер 41 в Осташкове. Некоторые пленные, которые совсем недавно прибыли оттуда в утятник, говорили: «Вы живете тут как в раю!» Другие же, напротив, считали: «В лагере суп был намного лучше, чем в утятнике!» Попробуй тут разберись, кто из них прав!

Кстати, прибывшие из Осташкова пленные рассказывают о некоем немецком эмигранте. В 41-м лагере он занимает должность политинструктора. «Такой маленький еврей. Стоит ему только раз взглянуть на тебя сквозь свои очки с толстыми стеклами, как он сразу видит тебя насквозь и уже знает всю твою подноготную. Его фамилия Ларсен. Раньше, когда этот тип жил в Берлине, он был депутатом рейхстага от коммунистической партии».

— Что будем делать? — обращаюсь я к Вольфгангу. Мы с ним все еще продолжаем каждый вечер болтать, лежа на своих нарах. Правда, по-английски. Береженого бог бережет! Нам совершенно не нужно, чтобы всякая свинья могла нас подслушать!

— Я хотел бы скорее попасть вместе с остальными больными на Украину, куда их собираются вскоре перевозить, чем в антифашистскую школу через 41-й лагерь, — говорит Вольфганг.

Я понятия не имею, какая у него болезнь. Да он и сам не знает этого.

Я впервые обратил на это внимание, когда однажды всех заставили сдать последние шинели. Вольфганг прятал под своими нарами отличную шинель. Он не отдал ее и тогда, когда наш унтер-офицер орал как сумасшедший:

— Сдайте все шинели! Черт вас всех побери!!

Стали называть по фамилии тех, кто еще не сдал свою шинель. И каждый раз в кучу у вкода летела очередная пусть рваная и обтрепанная, но все-таки шинель. Словно в оцепенении Вольфганг продолжал лежать на своем месте.

В это время я разговаривал с раздатчиком супа о совершенно другом деле, а не о шинелях и не о том, у кого они еще могут быть.

— Сходи к С., — сказал я и назвал фамилию Вольфганга.

И тут я услышал, что он всхлипнул. Он подумал, что я назвал его фамилию в связи с этим свинством, которое творилось в отношении шинелей.

— Итак, ты считаешь, что я мог бы предать тебя!! — приставал я к нему, пытаясь вызвать его на откровенность.

Когда я вглядывался в его растерянное лицо, меня охватила такая ярость, которую я не испытывал никогда прежде. Никогда больше я не доверюсь ни одному человеку, каким бы хорошим он ни был, и не расскажу о самом сокровенном, пока нахожусь за колючей проволокой!

Я присел на край его нар:

— Ты болен, Вольфганг. Ты тоскуешь по родине, по дому. Я знаю, там твоя мать. Никого нельзя любить больше жизни, если хочешь пережить этот ад. Самым важным для тебя остается твое собственное сердце!

Вольфганг уехал с санитарным транспортом на Украину. Мы даже толком и не попрощались. Итак, мне остается одна дорога — в 41-й лагерь. Туда, где основательно проверяют всех желающих попасть в антифашистскую школу в Москву. А если выяснится, что человек не может быть направлен в эту школу? Тогда все будет гораздо хуже, чем если бы он вообще не подавал прошения о направлении в эту проклятую школу!