И Эгон Крамер, который обычно был против доверительных разговоров, не может удержаться, чтобы язвительно не заметить:

— А кто же тогда будет спать в наших кроватях, если мы уедем домой?

Дело в том, что наши кровати стоят рядом, и мы часто читаем одни и те же книги.

Но я воздерживаюсь от комментариев. Потом появляется Конрад, до которого тоже дошли эти слухи, подрывающие устои Центрального актива.

— Закройте-ка дверь! — командует Конрад.

Мы все собираемся в одной комнате, а Конрад заявляет:

— Чтобы некоторые из вас успокоились, довожу до вашего сведения, что изъятые после медкомиссии медицинские карты не имеют ничего общего с отправкой на родину. Мы специально узнавали.

Хорошо, что я не успел еще обрадоваться!

Но потом через несколько дней меня неожиданно вызывают в управление. Никто не любит являться в управление по вызову начальства.

Грегор, как переводчик, должен, так или иначе, идти со мной. И Конрад тоже идет с нами.

Оказывается, что меня вызвали к капитану Белорову только затем, чтобы как представителю Центрального актива поехать вместе с каким-то русским майором на место захоронения военнопленных и обсудить с ним, как можно по-новому оформить эти могилы.

Пользуясь случаем, Конрад завел разговор и о судьбе Центрального актива. Лейтенант Михайлов находился в отпуске, и для Центрального актива наступили неспокойные времена. Белоров сказал:

— Некоторых из вас распределят по разным лагерям. Там они должны получить хорошие места в администрации лагеря. Некоторые попадут в школу в Москву.

Возможно, именно потому, что я случайно присутствовал при разговоре, Конрад спросил:

— А что будет с Боном?

И тогда Белоров посмотрел на меня так, как в первые недели моего плена на меня уже смотрел один человек, который мог бы тогда послать меня домой. Белоров совершенно спокойно, как будто он говорил о чем-то несущественном, заметил:

— Бон поедет на родину.

В его устах это прозвучало так, словно он говорил о коробке спичек!

Я понял все очень хорошо.

И Грегор каким-то уставшим голосом тихо сказал мне:

— Видимо, ты уже сам все понял!

— Надеюсь, — ответил я.

Но на улице для верности я спросил еще раз:

— Значит, я должен поехать домой? Ну, прекрасно!

Я уточнил у Конрада один момент:

— Должно ли это сохраняться в тайне вплоть до моего отъезда, или я могу открыто говорить об этом?

— Почему бы и нет! — ответил Конрад с таким видом, как будто в Советском Союзе, который отвергает любую тайную дипломатию, можно было спокойно говорить обо всем.

Три дня спустя после того, как Белоров сказал, что я поеду домой, меня перевели в другой городской лагерь.

Снова наступила зима. Шел снег, и был ненастный октябрьский день, когда я вместе с Конрадом и Вильгельмом Хойшеле был переведен в 8-й лагерь. Несколько недель тому назад Мартин уехал из этого лагеря вместе с рабочей бригадой на одну из шахт в Донецком угольном бассейне.

«Видимо, я так и не уеду домой», — подумал я. Однако во мне не было страха. Как часто я напрасно лелеял надежду. Поэтому теперь уже не стоило принимать все всерьез.

На второй день моего пребывания в 8-м лагере мне и еще одному камраду из нашей группы пришлось выйти на работу на овощную базу. Там мы увидели огромную бочку, врытую в землю. Она имела три метра в глубину, а ее диаметр составлял пять метров. Для защиты от дождя и снега над ней был сооружен специальный навес.