Однако я знаком еще с одним человеком, лично заинтересованным в деле Брайтуэлла и Поборников, и этот человек знал больше остальных о гниющих, но не умирающих субъектах, а о переселении душ, быть может, знал даже больше, чем я предполагаю. Звали его Эпстайн. Он был раввином, скорбящим отцом и охотником за падшими ангелами.

Я позвонил в Нью-Йорк и договорился о встрече с ним на завтрашний вечер.

Выбранный кошерный ресторан находился на Стэнтон-стрит между кулинарией — чертовски популярной у мух, судя по множеству трупиков, размазанных по окну, — и пошивочным ателье, где вы вряд ли обнаружите хотя бы клочок ненавистной синтетической ткани. Когда я прибыл в ресторан, Эпстайн уже ждал меня: о его присутствии мне сообщил вид одного из его болванов, топтавшийся у дверей. Пусть он не носил ермолку, зато имел типичную внешность: молодой черноволосый еврей, накачанный протеинами. Вероятно, у него еще имелось оружие, о чем говорила засунутая в карман бушлата правая рука; впрочем, левая рука невинно оставалась на виду. Сам Эпстайн не носил оружия, его наверняка с избытком хватало у свиты, обеспечивавшей ему безопасность. Мое появление не удивило сурового амбала, но, скорее всего, потому, что двумя кварталами раньше я уже прошел мимо одного из его приятелей и он продолжал следить за мной, дабы убедиться в отсутствии «хвоста». Ангел, в свою очередь, тоже следил за ситуацией, заняв пост на квартал раньше, а Луис страховал его, маяча на другой стороне улицы. Таким образом, мы с Эпстайном обеспечивали занятость как минимум четырем парням, тем самым поддерживая вращение колес капитализма.

С моего последнего визита в ресторане, похоже, ничего не изменилось. Справа — длинная деревянная барная стойка, в ее нижних витринах обычно красовались пухлые сэндвичи и ассортимент затейливых «особых блюд» — приготовленный по-польски говяжий язык с изюмной подливкой, капустные голубцы, жаренная в белом вине куриная печенка. Правда, сейчас полки пустовали, а слева у стены разместилась стайка круглых столиков, на одном из которых в искусно украшенном серебряном подсвечнике мерцали огоньки свечного трио. Там и сидел рабби Эпстайн, также сохранивший былой облик. Он явно преждевременно постарел, и поэтому последние годы почти не наложили на него нового отпечатка. Разве что смерть сына добавила ему седых волос да несколько новых морщин. Этого довольно молодого еще мужчину убили те, кто разделял верования Брайтуэлла и ему подобных.

Эпстайн поднялся из-за стола и пожал мне руку. Его облачение — легкий черный шелковый костюм, белая рубашка и тщательно завязанный черный шелковый галстук — отличалось подчеркнутой элегантностью. Выдался очередной не по сезону теплый вечер, но кондиционеры в ресторане не работали. Если бы в такую жару я оделся подобно Эпстайну, то наверняка оставил бы на стульях лужи, а вот ладонь Эпстайна оказалась сухой, и на его лице не было даже намека на испарину. В противоположность этому моя рубашка под синей шерстяной спортивной курткой прилипла к спине.

Из недр ресторана появилась женщина, темноволосая, кареглазая и молчаливая: эту глухонемую мне уже представился случай видеть несколько лет назад во время нашей первой ресторанной встречи с Эпстайном. Она поставила перед каждым из нас по бокалу талой воды и розетки с несколькими веточками мяты, при этом глянула на меня с неким подобием интереса. Я проводил ее взглядом. Эта женщина носила широковатые для ее фигуры черные джинсы, затянутые ремнем на тонкой талии, и черный жакет. Волосы, заплетенные в косу, открывали смуглую шею, а на конце болтавшейся на спине косы пламенела красная лента. И так же, как в нашу предыдущую встречу, от нее исходил приятный гвоздично-коричный аромат.