Я крикнул: «Джон!» Он повернулся ко мне, а я наклонился, схватил с настила молоток, который ударил капитана Рида, и подал его Сильверу рукояткой вверх. Он схватил молоток, но, когда попытался ударить им Распена по голове, горбун мощным рывком освободился и принялся носиться по палубе. Кровь делала его темную одежду еще более темной. Он так мотался из стороны в сторону, что Сильверу не удавалось нанести ему точный удар.

Краснолицый военный выбежал вперед. Сильвер со всей силой ударил его молотком в лицо. Мы все услышали треск лицевых костей, и краснолицый пьяница упал. Тогда Сильвер, используя Распена как подпорку, схватился за эфес сабли, торчавший из отвратительного горба, и, орудуя им, как рукоятью, погнал горбуна на Молтби. Тот отскочил назад.

Впрочем, на самом деле все они отскочили назад, расступившись, как волна перед носом корабля, а затем я услышал треск дерева и понял, что Сильвер швырнул Распена о поручни «Испаньолы». Мне плохо было видно ту часть палубы, и я пробежал вперед, поближе к поручням. Тут раздался вопль, затем всплеск, и я увидел, как Распен с размаху упал в воду вместе с саблей Долговязого Джона Сильвера, торчащей по обе стороны горба.

Теперь Сильвер попал в беду: его атаковали сразу двое матросов с брига, скорее всего, для того, чтобы заслужить одобрение Молтби. Я подбежал к ним и принялся наносить им удары шпагой. Сильвер тоже отбивался изо всех сил. Он извлек откуда-то нож и прямо-таки рассек надвое лицо одного из матросов. Мы с Джоном смогли добраться до его уголка возле люка, где он, пока я стоял перед ним и размахивал шпагой, крича как бешеный на всех приближавшихся, свинтил свой костыль и отступил в более безопасное место.

Однако относительный контроль над обстоятельствами теперь был утерян. Гибель Игана, за ним – Распена и, по всей видимости, наступившая смерть краснолицего пьяницы привели к объявлению войны. По числу людей мы были приблизительно равны, но не по умению; к этому времени я уже понял, что команда Молтби была скорее военной, чем флотской. Они снова пошли на нас в атаку, а Молтби кричал им, чтобы не давали нам пощады и перебили всех до одного.

И вдруг, несмотря на шум, я и все, кто там был, услышали вопль. Это был совсем иной звук, похожий на вой дикого зверя. Я сразу же понял, чем была вызвана моя тревога, когда я увидел Грейс. Она отыскала ключи в кармане моего камзола и освободила Тейта.

Что делает человека столь свирепым? Неужели всем нам становится свойственно такое, если приходится жить под палящим солнцем и биться за свою жизнь, подобно диким зверям? Эти вопросы постоянно возникают у меня в голове, и порой – по утрам – мне представляется, что я встречал таких одичавших людей именно потому, что задавался этими вопросами. Впрочем, все равно: мне пришлось видеть слишком много таких людей, и я не желал бы встретиться с ними снова.

Я понимаю, почему ломаю над этим голову. Потому что за их дикой жестокостью, за их яростью и гневом я могу разглядеть какую-то наивность, какую-то простоту, будто душа такого человека отыскала только один путь – путь свирепой жестокости, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы пробить себе дорогу в нашем неравном мире.