— Ты кто такая? — сурово спросил Козобродов.
— Мария я, Туркина. Сноха деда Серафима, — без голоса, на одних выдохах отвечала она.
— А где малец?
— Кто?
— Да сын твой.
— В деревне он у бабушки… Захворал сынка. Я к деду вот еще вечор за травами пришла.
И в самом деле, на столе и лавках, издавая тонкий аромат, были разложены пучки самых разных высушенных трав.
— Слава тебе, господи! — услышав будто бы добрую весть для себя, громко проговорил Козобродов, стянул с головы каракулевую кубанку и, повернувшись лицом в правый угол, к завешенным белым ситчиком иконам, размашисто перекрестился. — Не привел господь взять греха тяжкого — загубить душу невинную. А ты, хозяюшка, — Федор обратился к снохе лесника, и его смуглое, красиво обрамленное татарской бородкой лицо показалось Герке даже доброжелательным, — выходи, милая, на свет на божий.
— Давай, давай, ну-у! — Платон грубо, не желая, видимо, ломать атаманову комедь, почти выволок молодую женщину из избы на крыльцо. Столкнул ее вниз к старику. Герка вышел за всеми. Серафим Туркин стоял уже на ногах, кренясь вперед и задирая кверху седую бороду, с туго стянутыми за спиной руками. Рядом с ним, уперши обрез в спину, стоял Яков.
— Ну вот что, ребята, — приказал атаман, — кончайте обоих. Его — как Иуду: товарищей наших легавым продал, ее — как свидетеля. Бог, видать, так ей судил. — С минуту молчал. — Ты, Платон, иди за мной, — позвал старшего Химичева, — золотишко у них пошукаем. А вы, — бандит ткнул пальцем в Герку и Якова, — кончайте их разом. Да не тяните, не палачествуйте страхом, пущай не маются, — великодушно закончил он и, махнув рукой на обреченных, крупно зашагал к дому.
— Да что же это такое?! — вскричала, словно очнувшись, женщина. — За что-о?! Отец! Отец! За что они нас, а?!
— Неужто рука у вас поднимется на мать? — заговорил, обращаясь к ним двоим, Серафим. — Стреляйте меня, ежели виноват перед вами, а ее отпустите. Отпустите мать, сынки!.. Беги же, беги, Марея, к сыну, внучоночку моему Санечке. Бе-ги! — закричал вдруг с надрывом старик.
Женщина охнула, отступила на шаг. Глаза ее с мольбой и отчаянием глядели на совсем еще мальчишку с наганом в безвольно опущенной руке и на мужика, хоть и с обрезом, но тоже совсем не страшного, не злого. В ее душе затеплилась надежда, и она, словно поверив и в свое спасение, отступила еще на шаг, другой, повернулась и сначала оглядываясь и спотыкаясь, а затем уже без оглядки и со всех ног бросилась бежать через огород к лесу. Замелькало белое платье.
— Стреляй же в нее, ну-у!! — завопил в самое Геркино ухо Яшка. Завопил так, будто бы сам он был безоружен.
И Герка выстрелил. Совсем не целясь, куда-то перед собой. И тут же пастушечьим бичом хлестнули с крыльца еще два пистолетных выстрела. Женщина, как подкошенная, рухнула меж капустных гряд. Сзади Герки ахнул четвертый выстрел из обреза. Это Яшка по кличке Хорек пальнул в упор в старика со связанными назад руками. И тот тоже ткнулся головою в землю и завалился, хрипя, набок.
Галанский стоял, парализованный ужасом содеянного и увиденного. С крыльца же от дома спускался Федор. Он спокойно прошагал на огород, наклонился над убитой. Долго смотрел. Затем повернулся и пошел назад. Подошел вплотную к Герке и, глядя на него весело и жестоко, сказал: «Молодец! Твоя была пуля. С первой кровью тебя, сынок! — положил на плечо тяжелую, будто свинцом налитую руку, тряхнул дружески: — Молодец!» Обернулся к Химичевым: «Обоих в дом, и огня! Пущай только пепел по ветру. А ты, — Козобродов вновь обратился к Галанскому, — иди к коням. Хватит с тебя на сегодня. Тяжело попервой кровь людскую пролить. По себе знаю… Ну да что ж, сам ты, Гимназист, выбрал себе тропку в жизни: на роду, видать, тебе так написано — идти с нами до гробовой доски, до могильного, брат, крестика… Ну, ступай к коням! А вечером пить, гулять будем».