В лесу было тихо и спокойно. Однако он по привычке держал ухо востро, не пропускал без, внимания лесные шорохи. Самым страшным для него было — встретиться с человеком. Зубан хотел уйти тихо, без свидетелей.

Темнело, когда он добрался до лесной чащобы, где был в полной безопасности: пой, кричи «караул!». — никто не услышит. Зубан примостился на стволе вырванного бурей дерева, сунул в нос понюшку табака и громко чихнул всласть, без оглядки.

Проснулся он, когда забрезжил, рассвет. На деревьях гомонили птицы. Справа прямо над ним заводил песню соловей. Бывший лесничий смахнул с лица остатки сна и задумался. Вспомнилось довоенное житье, когда он с ружьем и собакой бродил по этим местам. Тогда он здесь был полным хозяином. Лесничего Василия Зубана знали в округе, и одни уважали, другие побаивались. Он был представителем власти, и все его действия охранялись законом. Теперь он превратился в бродячего пса, без имени и крова. Случись сейчас с ним что-либо — заболей он или умри, — никто не вспомнит о нем, не прольет слезу. Стало жалко себя. «Но только не это, — спрыгнул он с дерева, — только не раскисать!»

Он достал из кармана табак и с ладони запихал целую щепоть в обе ноздри. Чихнул так, что в ушах зазвенело. «Так, — крякнул он и присел на пенек, — ближе к делу! Пора», — и торопливо зашагал на восход солнца.

Зубан решил идти в Лужки малолюдной Верховиной, удаленной от основных железнодорожных путей. Там он знал многие захолустные села, тайные горные тропы. Ущелья, труднопроходимые леса не пугали его. Он боялся людей.

Миновав Торуньский перевал и расположенные по обеим его сторонам кладбища, Зубан вошел в село. Грицко дома не было. Хмурая, неразговорчивая его жена ничего вразумительного не сказала. Он попросил у нее пристанища.

— Вон в сарае топчан. Там дожидайся, — бросила она и быстро ушла в хату.

Зубан обрадовался и этому. После дороги ноги гудели, тело налилось свинцом. Он повалился на топчан и тут же захрапел. Спал он долго. Жена Грицко несколько раз заглядывала к нему: живой ли? И, убедившись, что живой, уходила. На третий день Зубан прошелся по селу. Потоптался у конторы совхоза, среди рабочих. Присмотрелся к директору, кадровику. Затем, осмелев, перешагнул порог директорского кабинета, пустил слезу:

— Вот мой документ, — протянул он справку на имя Тибора Береша, — ищу работу.

— Откуда прибыл? — поинтересовался руководитель хозяйства.

— Из Закарпатья. Жену фашисты убили, сам, вишь, — он поднял изуродованную руку, — на фронте. Жить в тех местах тяжело мне. Вот и странствую.

— Работы полно. Иди скотником.

Навозные запахи, черновая, тяжелая работа пришлись не по душе бандиту, привыкшему к безделью. «Поднакоплю деньжонок, а там видно будет», — успокаивал он себя.

Прошло несколько недель. Жена Грицко привыкла к Василию и стала приглашать его в дом. Он у нее столовался. Жизнь постепенно налаживалась. Пока Зубан жил в отведенном ему сарае, но за зиму она обещала договориться с соседкой, у которой на задах пустовала небольшая хатенка. Срубили для сына, а тот так и не вернулся с войны. По вечерам при свете лампы-семилинейки они пили чай и мирно беседовали. У них было о чем поговорить. Так бы и шло своим чередом…