– Как возможно освободить человека от его присяги? – искренне изумился Василий Васильевич. – Ведь давая клятву, мы призываем господа в свидетели, а не в судьи свои. Как свидетель может освободить человека от его обещания? За свои слова мы отвечаем пред совестью и честью своей, за свои слова ручаемся именем своим. Солгавший без свидетеля все едино остается лжецом, чести и достоинства более не имеющим!

– Мы все в руках господа нашего, сын мой, и токмо он определяет, что есть истина, а что ложь, – ответил старец Мартиниан. – Если господь освобождает тебя от неправедных клятв, то на суде небесном тебе не придется отвечать за их нарушение! Ты обязан исполнить свой долг, назначенный тебе Иисусом в час твоего рождения, взойти на трон и править державой русской, как правили ею твои отцы и деды! И посему, снисходя к сокровенному желанию твоему, я освобождаю тебя от присяги, данной князю Шемяке. Отныне ты более не должен на нее ссылаться!

– Ты даруешь мне право на ложь, отче? – приподнял подбородок Василий Васильевич. – Но как станут мои подданные относиться к правителю, получившему право лгать и не исполнять своих обещаний?

– Я призываю тебя к исполнению твоего долга, сын мой! – ответил благочестивый гость. – Ты должен изгнать беззаконного самозванца с русского престола и принять свой крест московского государя!

– Я не могу, отче. Я связан присягой. Я связан клятвой.

– Отныне ты свободен от сих обещаний, княже! – повысил голос старец Мартиниан.

– Я понял твои слова, святитель. Если я нарушу свою присягу моему брату Дмитрию, я окажусь чист пред небесами, – кивнул Василий Васильевич. – Но ведь пред всей русской землей я все едино останусь лжецом! Нужен ли русской земле таковой бесчестный государь?

– Полагаюсь на совесть твою, княже, – поднялся благочестивый гость. – Слово господа нашего Иисуса Христа я до тебя донес. Господь призывает вернуться тебя к исполнению долга своего. Помысли над сим, государь!

Старец поклонился, еще раз осенил крестным знамением стол и оставшееся за ним семейство и покинул малую горницу, в которой проходил обед.

После недолгого молчания Мария Ярославовна осторожно спросила:

– Получается, мой сокол, отныне ты более государю Дмитрию не слуга?

– Получается, горлица моя, токмо то, – ответил Василий Васильевич, нащупывая на своей тарелке кусочки осетрины, – что матушка моя нашла средь христианских старцев одного, каковой за малую мзду попытался совратить меня на клятвопреступление.

– Но ведь ходят к тебе просители многие, любый, и все сказывают о недовольстве Шемякой, о его злобе и жестокости! Все они твою милостивость и справедливость вспоминают, тебя обратно жаждут, готовы хоть ныне на верность тебе присягать!

– Знамо, ходят, гуленька моя, – согласился Василий Васильевич. – Ибо мне никогда не удавалось принудить князей наших к службе, а бояр к повиновению. Творили, что хотели, моей воли не слушая. Шемяка же их всех к покорности надлежащей привел! Вот и стенают. Беда же в том, душенька, что когда надобно татар или литовцев прогнать али земли русские у Орды отбить, так всем сим служивым суровый Шемяка на престоле надобен, умеющий сражаться и побеждать. А когда мир и покой, так они уже меня обратно хотят, чтобы службой не тревожил. И так оно получается, что, случись очередная беда, все сии плакальщики снова брата моего станут звать, меня же свергнут, еще чего-нибудь отрежут и в изгнание опять отошлют до самой шемякинской победы. Надо ли нам сие, любонька? Хочешь ли ты снова все это страдание повторить?