Из дневника О. И. Семенова

…Подошедший придворный чин вполголоса осведомился – кто из гостей изволит быть доктором, оказывавшим помощь государю, а потом и раненым на Троицкой площади? Мы указали на Каретникова. Придворный слегка поклонился и попросил нашего товарища проследовать за ним, для «приватной беседы с некой высокопоставленной особой», как он выразился.

Мы испытали некоторое недоумение; Каретников же, никак не проявив замешательства, сделал нам успокоительный знак и последовал за посланцем. Через четверть часа он вернулся с тем же сопровождающим, который явился на этот раз за мной.

В небольшом, скупо освещенном кабинете меня встретила женщина. Она могла бы показаться молодой, если судить по здоровому цвету лица и весьма стройной, почти девичьей фигуре. Но при ближайшем рассмотрении лицо ее оказалось стареющим, с намечающейся сеткой тонких и мелких морщин, из тех, что наводят на мысль о потрескавшемся пергаменте.

Дама приветливо подала мне изящно очерченную руку, я неловко поклонился, впервые испытав неудобство за возможный недостаток манер.

Несмотря на внешние признаки увядания, глаза дамы, яркие и полные жизни, составляли, несомненно, украшение ее личности и невольно притягивали к себе внимание собеседника. Темно-карие, большие, на редкость красивого разреза, они смотрели хоть и ласково, но неглубоко – в их взгляде этом внимательный наблюдатель, несомненно, заметил бы кроме внешней приветливости отсутствие той внутренней доброты, которая так привлекает собеседника.

Ее взгляд хоть и открывал душу, но уже с порога гостю открывалась там пустота, безразличие и отчетливое (и, признаться, не вполне понятное для столь высокой особы) стремление понравиться и сыграть на собственном внешнем очаровании. Под стать этому впечатлению оказался и голос – грубый и без всяких оттенков, с акцентом, который я определил как датский, вспомнив о происхождении собеседницы.

Императрица Мария Федоровна – это, конечно, была она – поинтересовалась моим мнением об ужасных des menees politiques[76] нигилистов.

Я почтительно ответил, что, хоть дело это, безусловно, носит характер политический, однако к известным ей нигилистам, как, впрочем, каким-то другим деятелям отношения не имеет – источник угрозы лежит в совершенно иной плоскости.

«Ах нет! Как же?! – довольно живо воскликнула императрица. – Конечно, это дело нигилистов! Мне это сказал Иван Николаевич[77]».

«Я следил за действиями этих господ, – отвечал я, – и могу заверить ваше величество – хоть они и поддерживали отношения с молодыми людьми нигилистического склада, но действия их совершенно обособлены. Никто из ныне здравствующих подданных нашего государя не имел о них понятия. Эти политические злоумышления – увы, продукт совсем иного образа мыслей. Ваш Иван Николаевич ошибается или же введен в заблуждение».

Моя собеседница нахмурилась и принялась раздраженно постукивать костяшками пальцев по столику.

«Нет, как же. Il a affirme[78], что все эти беспорядки – дело рук нигилистов. Я уверена, это так и есть».

Ласковые только что глаза смотрели на меня уже откровенно недоброжелательно. Было очевидно, что мнение ее уже сложилось и вряд ли изменится, во всяком случае, под действием моих слов. Осознавая сложность своего положения (у меня не было уверенности, что государь, беседа с коим еще только предстояла, одобрит излишнюю откровенность, хотя бы и с его ближайшим окружением), я постарался отделаться общими фразами, с каждой секундой ощущая растущую неприязненность собеседницы.