Поэтому со временем я взял в аренду охотничье хозяйство в Нижегородской области, в Павловском районе, рядом с селом Щепачиха, и построил там усадьбу. Она тоже строилась несколько лет и доставляла массу хлопот. Но я постарался так организовать свою жизнь, чтобы и написание сценариев, и даже съемки или монтажный период можно было осуществлять там, в Щепачихе. По совести сказать, дача на Николиной Горе сегодня – не такая уж и дача. Поток машин такой, что иногда из ворот я не могу по пятнадцать минут выехать. И это исправить уже невозможно.

А Щепачиха – это удивительная отрада для меня и для многих, кто приезжает туда работать или гостить. Это замечательное озеро, на воде стоящая баня, это конюшня с прекрасным полутора десятком лошадей, это футбольная поляна, крытый теннисный корт.

Это моя гордость – замечательный храм, со временем потребовавший расширения, так как в алтарной части уже не хватало места для прихожан. Храм радиофицирован, и это пронзительное ощущение, когда в небольшом деревенском храме идет литургия, поет небольшой, из четырех человек, очень красивый стройный хор, а вся служба через очень мощные динамики разносится до самой Оки. Смешно было наблюдать однажды, как сидели рыбаки на льду и во время пения хора «Господи, помилуй» крестились. Причем убежден, что для них самих это было неожиданностью. Но опять же, сама атмосфера и некая, возможно даже генетическая, память заставляли их троеперстием касаться лба.

Если говорить о «жизни на природе», «за городом», то, конечно, теперь невозможно считать таковою жизнь в Подмосковье, по крайней мере в направлении Рублевского шоссе. Моя настоящая жизнь на природе – теперь в Щепачихе. Или в Вологде, где у меня тоже есть некая охотничья база с возможностью остановиться. После городской жизни и суеты, даже с учетом того, что живешь на даче, у себя в Щепачихе иногда я просыпаюсь от тишины. Как у Андрея Платонова – когда дедушка проснулся, едва ходики остановились на стене. «В избе стало тихо. Слышно стало, как отбивает косу косарь за рекой и тонко звенит мошка под потолком…»

Только с появлением Щепачихи я ощутил и в какой-то степени понял, почему русское дворянство так тяготело к жизни в усадьбе, имея при этом не только квартиры, но и отдельные дома, особняки и городские усадьбы как в Москве, так и в Санкт-Петербурге. Когда ты выезжаешь верхом в поля и останавливаешься на высоком берегу Оки, и теплый ветер шевелит дубраву – так называемую «дубовую гриву», когда ничто, кроме крика птиц или гудка далекого парохода, не нарушает этой гармонии, – это не просто формальное наслаждение природой, это что-то совсем другое, это словно наполнение… из ничего. Это трудно объяснить. Иногда мы бываем воодушевлены каким-то событием в жизни или замечательным общением, прекрасной музыкой, книгой или фильмом. Или делом, которое сделали, и есть основание быть переполненным. Но быть переполненным от тишины?! По выражению Гоголя, от «беспорывного русского пейзажа». Определения потрясающие – «тихая и беспорывная русская природа», «беспорывный русский пейзаж», – повторенные потом неоднократно – Ключевским, Мережковским… И ты начинаешь лучше понимать русскую живопись, русскую прозу, поэзию. Вернее, не понимать, а смотреть на них совершенно по-другому… Теперь каждые свободные два-три дня, если они у меня возникают, я стараюсь уехать в Щепачиху.