Когда я был малый, папа брал меня с собой на демонстрацию, но мы не стояли с колонной завода, а просто ходили. Один раз видели, как по Первомайской шел женский духовой оркестр ГУМа – все в желтых шляпах с черной полоской, белых рубашках, синих юбках и желтых сапогах на каблуке. Только прически у всех были разные: у кого – хвост, у кого – просто длинные, а у некоторых – стрижки.

Долгобродова говорила Тимуру:

– Я сестре в Днепропетровск звонила – говорит, там паника уже из-за аварии на АЭС. Якобы погибли там не два человека, а несколько десятков, и ядерное загрязнение сильное…

– Я по «Голосу Америки» слушал – там сказали, что радиоактивное облако движется на Европу, то есть нас, может быть, уже накрыло…

– И что это значит?

– Что нельзя было вообще ни на какую демонстрацию сегодня выходить, тем более школьников выводить… Но у нас всегда все делается так. Одни лишь разговоры – перестройка, демократия…

– Ладно, не надо только про это кричать. Тем более при учениках…

– А они, думаешь, ничего не понимают? Взрослые уже…

Я проснулся. В трусах было склизко и мокро. У меня стоял. Только что приснилось, что я сижу в раздевалке с Шатурой и Воронковой и трогаю Воронкову за груди.

За окном было пасмурно. Ночью, наверно, шел дождь. Перила балкона были мокрые. На трубках антенны висели капли. Далеко, за домами, ехал поезд. На кухне играло радио:

Пахло сиренью. Кусты росли рядом с мастерскими. Малые рвали ветки с цветами, приносили в школу, и они валялись в коридорах на полу.

Я и Кузьменок сидели на заднем крыльце. Мы симуляли геометрию.

Я сказал:

– Сегодня тренировка. Ты пойдешь?

– Не пойду. Ну его, этот бокс. Говно. Есть пацаны – ни в какой бокс не ходят, а машутся лучше всех. А ты пойдешь?

– Не знаю.

– Будешь в «чу»?

Я кивнул, положил на крыльцо «дипломат».

– Я трясу, – сказал он, собрал свои и мои копейки в ладонь, накрыл другой ладонью и несколько раз тряхнул.

Я сказал:

– Чу!

Кузьменок разжал ладони. Копейки посыпались на «дипломат». Он забрал монетки, которые упали орлами кверху, взял пятак, ударил по пятнарику, перевернул.

– Ты мухлюешь, – сказал я. – Я все видел, ты помог себе пальцем.

– Не-а. Я его не трогал пальцем, он сам перевернулся.

– Ни хера не сам. Ты помог пальцем. Ты и тот раз тоже мухлевал.

– Сам ты мухлевал. Иди ты на… понял?

– И ты иди на… Не буду с тобой больше играть.

– Типа я с тобой буду. Забирай свои копейки.

– А те, которые ты взял?

– Те – уже все. Я их выиграл. Может, скажешь, я и там мухлевал?

– Подожди, как это ты выиграл? Ты берешь те, которые были сразу твои, а я – свои. Разве нет?

– Ясный пень, что нет. Раз уже сыграли, то сыграли. Это уже все мое. Если хочешь, забирай свое из этих.

– Ладно.

Я забрал свои пятнадцать и две двушки.

Кузьменок положил в карман все остальное и пошел к воротам.

Я подошел к турникам, снял пиджак, повесил на брусья, залез на большой турник, стал подтягиваться. Раз, два, три… Десять, одиннадцать, двенадцать… Все. Я спрыгнул с турника.