Парень в терном картузе набекрень и прасольской поддевке, быстроглазый и какой-то чересчур нахальный, обратился к Шлихтеру:

— Спичек нету?

Движением глаз он внимательно осмотрел прохожих.

— Не курю, — сказал Шлихтер. — Восемьдесят два.

— Тридцать девять, — ответил парень. Пароль был правильный в сумме должно получиться сто плюс сегодняшнее число: сто двадцать один.

Зайдя в кабинку вокзального туалета, Шлихтер мигом передал парню жилет с листовками и вышел.

— Осторожней! — успел только шепнуть парень. — Тут «крючков» напихали полный бан. Обойдите круголя…

В тревожной серости утра опытным глазом сразу же разглядел бесцельно фланирующих филеров.

«Крючки»! Неплохо сказано!»

Перейдя железнодорожное полотно, он через отверстие в заборе спустился на Соломенку — колонию железнодорожников, мастерового люда. Шлихтер любил Соломенку — этот своеобразный и своенравный город в городе — за ее любопытные типажи и свободолюбивый нрав. Он прошел по главной улице — Большой, пытливо присматриваясь к домам и людям. Улица внезапно ожила. Заскрипели калитки. Зашуршал под ногами гравий. Из всех домов и переулочков двинулись темные фигуры рабочих. Люди шли обычными неторопливыми шагами, за долгие годы научившись точно рассчитывать свое время. Изредка доносился девичий смех. Общее настроение у всех спокойное, сосредоточенное.

И тут взяло сомнение: «Да полно, будет ли вообще стачка?»

Ворота втянули в чрево мастерских последние группки рабочих.

В шесть утра прозвучал гудок. Спокойно. Уверенно. Властно. Он настойчиво призывай к труду. От неожиданности Александр вздрогнул. Резкий звук ударил по нервам. Это был последний мирный гудок. Прохожие заметно заторопились. Железные ворота, лязгнув, закрылись. А на улице остались только люди совсем другого облика. И, как ни странно, — женщины разных возрастов с целыми выводками детей. Одни пришли сюда, чтобы поддержать дух своих кормильцев, другие, наоборот, просить, чтобы не лишали они их последнего куска хлеба.

Из мастерских доносилась обычная трудовая симфония: шипенье паровозов, удары тяжелых молотов, монотонное жужжанье станков и пронзительный вопль располосованного железа.

Щелкопёры из «Киевлянина» проследовали в кабинет директора, а пронырливые репортеры из «Южной копейки» шныряли в толпе, расспрашивая: «Правду ли говорят, что из полицейских участков выпустили всех до единого задержанных карманников, грабителей, громил и хулиганов и направили сюда, чтобы помочь пролетариату бороться за свои права?»

— Представляете, какой тут порядочек наведут Ваньки Каины! — давились они от хохота, а Шлихтер, сразу же оценив положение, помрачнел. Надо разоблачить провокацию!

И вот как по команде десятки людей взглянули на часы, часики, луковицы железнодорожников, чиновничьи репетиры со звоном, на будильники и даже на огромные хронометры на вокзале и почтамте. Оказывается, весь город ждал какой-то минуты. Точно в назначенное время воздух огласился тревожными завываниями. И Киев всколыхнулся как от звука набата. Гудок стонал, ревел, захлебывался. Так зовут в бой. Так взывают о помощи. Так проклинают: