— Вы, Александр, владеете хорошим оружием — словом! — сказал на прощанье Николай Евграфович. — Вам нужно его оттачивать. Недавно небольшой группе марксистов удалось получить в свои руки захудалую провинциальную газетенку «Самарский вестник». Они превратили ее в серьезную, марксистскую. Руководит ею мой друг, который отбывал вместе со мной заключение в «Крестах». Это Петр Павлович Маслов, проевший зубы на аграрном вопросе, но так и не нашедший на него правильного ответа. Вот, возьмите и передайте ему мой очерк о пореформенном селе. И он откроет вам объятия и страницы своей газеты.

— Дорогой Александр, — сказал еще Федосеев. — Может, нам не хватит нескольких дней, чтобы увидеть победу революции. Но пусть грядущие поколения не делают из нас великомучеников и не рисуют наших сумрачных ликов даже в так любимом мною строгановском стиле.

Александр простился с преданным товарищем.

Лодка отвалила от берега, и Николай Федосеев — длинный, тощий, в помятой широкополой шляпе, поношенном пальто — издалека казался большой грустной и больной птицей, которая взмахивала крыльями и не могла взлететь. Наконец и она, медленно теряя очертания, расплылась в темное пятно. И растаяла в легком предрассветном тумане…

— Считается, что «нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — окончил Шлихтер свой рассказ Вакару. — Оказывается, есть! В июне 1898 года в Верхоленске Николай Евграфович пошел в тайгу и выстрелил себе в сердце. Невеста его, Мария, через четыре недели по дороге на кладбище тоже выстрелом прервала свою жизнь. Так закончилась эта поистине лебединая любовь двух сердец, которые вечно разделяла ржавая тюремная решетка!..

— Да, — выговорил глубоко потрясенный Вакар. — Есть люди, которые сгорают в борьбе, оставляя глубокий след в наших душах!

Перо Шлихтера привычно быстро бегало по аккуратному листку почтовой бумаги с изображением целующихся голубков в левом углу. Мыслей и впечатлений накопилось столько, что они, обгоняя друг друга, торопились выстроиться в строчки, заставляя автора перескакивать с пятого на десятое.

«Родная моя Женюточка!

Вот уже неделю как я в Киеве и после телеграммы о прибытии впервые сажусь за письмо. Я уже успел здесь полностью акклиматизироваться. Многое переменилось и в городе, и в людях, и приходится все начинать сначала. Встретили меня радушно, а кое-кто и равнодушно, что вполне закономерно.

Детишки сильно переболели, их трясло и лихорадило. (Шлихтер знал: Евгения поймет, что речь идет о комитете.) Сейчас постепенно, медленно выздоравливают. Помогают и лекарства, которые я привез. А сначала растерялся и думал: «Что делать?»

Я снял симпатичную и удобную для нас квартиру, сравнительно дешевую, у одного пехотного офицера, который живет на втором этаже и постоянно находится в разъездах. Это три небольшие комнатенки и уютная кухонька. Двор тихий. Уличного шума не слышно. Единственное неудобство — сестра военного. Она не то студентка консерватории, не то преподавательница музыки, целый день музицирует или дает уроки на фортепиано. Наша квартирка заполнена музыкой…