Чем ближе был час отъезда, тем больше народа собиралось в комнате Евгении, таких же, как и они, студентов, эмигрантов. Передавались какие-то пакеты. В одни журналы вклеивались другие на тончайшей папиросной бумаге. Иногда Юнгфрау прохаживалась мимо фрау Валькер и внезапно спрашивала:

— Ничего не заметно?

— Нет. А что?

— Так, ничего.

— Вы что, ждете ребенка?

— Нет, а что? Неужели заметно?

— Нет, ничего…

Убегала. Потом возвращалась, изменив фигуру. Видно, что-то пытается намотать на талию. Чудные люди, неужели они думают обмануть таможенных чиновников, которые видят на метр под землей?

Александр все время ходил гулять в горы с бородатым студентом.

— Так зачем же вы уезжаете, Юнгфрау? — горевала хозяйка. — И почему так срочно?

— В России холера! — ответила Евгения, и фрау Валькер сделалось дурно.

Холера. Препротивное слово, давно уже ставшее ругательством. Теперь оно было у всех на устах. Дощатый холерный барак. Сулема. Неутолимая жажда. Люди в белых халатах. Прислужники в черных, будто монашеских, капюшонах с марлевыми полумасками на лицах, И страшный кто-то, присутствующий незримо и неотступно, некто, готовый внезапно нанести предательский удар. Вибрион холеры, недавно открытый Робертом Кохом!

Шлихтеры — студенты-медики — приехали домой, на Полтавщину, попавшую в беду.

Первое, но не самое трудное испытание — войти в холерный барак, перешагнуть ту черту, за которой тебя увидят и больные, и медицинский персонал, и сама холера.

Евгения Самойловна вошла, разговаривая о чем-то с мрачным эвакуатором, обряженным в монашеский подрясник с капюшоном. Он вез тележку за очередным трупом, держа в руке страшный двузубый крюк. Александр Григорьевич, сжимая пальцы так, что ногти впились в кожу, подошел к входу в барак один. Как ни крепился, но голова все-таки сама повернулась, он взглянул на бесконечные ряды подсолнечников, повернувших свои золотолепестковые шляпки в его сторону. В небе на невообразимой высоте еле заметен комочек — жаворонок. О, как он себя поносил потом за этот прощальный взгляд! Да и еще за то, что поморщился от резкого удара в нос смешанных запахов уходящей жизни и медикаментов.

Шлихтер вошел в барак. Свет проникал через большие, как ворота, двери в торцах этого нелепого, сшитого на живую нитку сооружения. Во всю длину барака тянулись наспех сколоченные сплошные нары из необструганного горбыля. А на них темными грудами извивающиеся от боли тела, жуткие, будто борющиеся сами с собой. Быстро привыкнув к полутьме, Александр, преодолевая желание удрать из барака, присмотрелся к лицам несчастных, вернее, к их безликости. Не лица — черепа, обтянутые синюшной, покрытой липким потом кожей.

Рядом хлопотали люди в серых халатах, тоже безликие, в огромных рукавицах.

Александр посмотрел на вытянувшуюся, как в каталепсии, девушку в лохмотьях.

— Что с ней? — спросил он у проходившего мимо санитара.

— Уже, — равнодушно ответил тот.

— Так почему же не уносите?

— Она никому не мешает. Санитаров на живых не хватает, — ответил тот, отходя. — Мертвые могут подождать!

Александра лихорадило. Это были первые смерти, которые он видел в жизни так близко. Но к черту слезливый сентиментализм. Здесь нужны действия, а не рефлексии. Дело. Дело!